|
Большой зал казался пещерой, потолок уходил в тень, на дальнем конце зала было темно, и только кое-где на столах поблескивали чашка или миска, на которые падал свет. Повара и раздатчики, усталые после рабочего дня, сидели тихо, ели быстро, разговаривали мало и не обращали особенного внимания на Таквер и незнакомца. Один за другим они кончали есть и вставали из-за стола, чтобы отнести посуду на кухню, мойщикам. Одна старуха, вставая, сказала: «Не спешите, аммари; им еще не меньше часа с посудой возиться». У нее было мрачное лицо и угрюмый вид, не материнский, не доброжелательный; но она сказала это с сочувствием, с милосердием Равной. Она не могла ничего для них сделать — только сказать: «Не спешите», — и бросить на них мгновенный взгляд, полный братской любви.
Они не могли сделать для нее больше этого, и лишь немногим больше могли сделать друг для друга. Они вернулись в барак номер 8, в комнату номер 3, и там утолили свое долгое желание. Они даже не зажгли лампу; им обоим нравилось любить в темноте. Первый раз они оба кончили, когда Шевек проник в нее, второй раз они боролись и вскрикивали в исступленной радости, и продлевали вершину наслаждения, словно оттягивали миг смерти, в третий раз они оба, полусонные, кружили вокруг центра бесконечного наслаждения, вокруг существа друг друга, как планеты, которые слепо, тихо кружат в потоке солнечного света вокруг общего центра тяготения, покачиваются, бесконечно кружат. Таквер проснулась на рассвете. Она приподнялась на локте и посмотрела поверх Шевека на серый квадрат окна, а потом на Шевека. Он лежал на спине и дышал так тихо, что грудь едва поднималась; его лицо, чуть запрокинутое, в слабом свете было отчужденным и суровым. — Мы пришли друг к другу очень издалека, — подумала Таквер. — Так с нами бывало всегда. Через огромные расстояния, через годы, через пропасти случайностей. Вот потому-то нас ничто и не может разделить, что он приходит так издалека. Никакие годы, никакие расстояния, ничто не может быть больше того расстояния, которое уже лежит между нами, расстояния нашего пола, различия нашей сути, нашего сознания, этого расстояния, этой пропасти, через которую мы перекидываем мост одним взглядом, одним прикосновением, одним словом; и нет ничего легче. Посмотри, как он далек, он всегда так далек. Но он возвращается, возвращается, возвращается… Таквер предупредила в Чакарской больнице, что уезжает, но продолжала работать, пока в лаборатории не нашли замену. Она работала по восемь часов — в третьем квартале 168 года у многих рабочий день еще был длинным, как при чрезвычайном положении, потому что, хотя зимой 167 года засуха прекратилась, экономика еще далеко не пришла в норму. Для специалистов все еще действовало правило: «На рабочем месте — подольше, в столовой — побыстрее»; но нормы еды теперь были достаточными, чего не было ни год назад, ни два года назад. Некоторое время Шевек почти ничего не делал. Он не считал себя больным: после четырех лет голода все так привыкли к последствиям трудностей и недоедания, что воспринимали их, как норму. У него был «пыльный кашель», эндемичный для южной пустыни — хроническое раздражение бронхов, как силикоз и другие заболевания рудничных рабочих, но там, где он тогда жил, это тоже принимали, как должное. Он просто наслаждался тем, что, если ему не хочется ничего делать, то он и не обязан ничего делать. Несколько дней подряд Шевек и Шерут днем пользовались комнатой одновременно, и оба спали почти до вечера; потом Шерут, флегматичная сорокалетняя женщина, переселилась в комнату к другой женщине, работавшей в ночную смену, и комната осталась в распоряжении Шевека и Таквер на те четыре декады, что они еще пробыли в Чакаре. Пока Таквер была на работе, Шевек спал или уходил бродить по полям или по сухим, голым холмам над городом. |
