— В конечном счете истина обычно ставит на своем и служит только общему благу, — сказала Кенг.

— В конечном счете — да; но я не согласен ждать конца. У меня только одна жизнь, и я не намерен тратить ее на то, чтобы жадничать, и спекулировать, и лгать. Я не хочу служить никакому хозяину.

Спокойствие Кенг было сейчас гораздо более насильственным, принужденным, чем в начале их разговора. Сила личности Шевека, не сдерживаемая никакой застенчивостью, никакими соображениями самозащиты, была огромной. Кенг была потрясена им и смотрела на него с сочувствием и не без почтительного страха.

— Какое же оно, — сказала она, — каким же оно может быть, это общество, создавшее вас? Я слышала, как вы говорили об Анарресе там, на площади, и плакала, слушая вас, но по-настоящему я вам не поверила. Люди всегда так говорят о своей родине, о покинутой ими стране… Но вы — не такой, как другие. В вас есть какое-то отличие.

— Отличие — в идее, — ответил он. — Я приехал сюда и ради этой идеи тоже. Ради Анарреса. Раз мой народ отказывается смотреть наружу, я подумал, что смогу сделать так, чтобы другие посмотрели на нас. Я думал, что будет лучше не отгораживаться стеной, а быть обществом среди других обществ, одним миром из многих, давать и брать. Но в этом я был не прав — совершенно не прав.

— Почему? Ведь…

— Потому что на Уррасе нет ничего, ничего, что нужно нам, анаррести. Сто семьдесят лет назад мы ушли с пустыми руками — и были правы. Мы не взяли ничего. Потому что здесь нет ничего, кроме государств и их оружия, богачей и их лжи, и бедняков и их нищеты и страданий. На Уррасе невозможно поступать правильно, с чистым сердцем. Что бы человек ни пытался сделать — во всем замешана выгода; и страх потери, и жажда власти. Человек не может ни с кем поздороваться, не зная, кто из них двоих «выше» другого, или не стараясь доказать это. Человек не может поступать с другими людьми, как брат, он должен манипулировать ими, или командовать ими, или подчиняться им, или обманывать их. Человеку нельзя коснуться другого человека, но они не оставляют его в покое. Свободы нет. Уррас — коробка, пакет с красивой оберткой — синим небом, лугами, лесами, большими городами. И вот ты открываешь коробку — и что же в ней? Черный подвал, полный пыли, и мертвый человек. Человек, которому отстрелили руку, потому что он протянул ее другим. Я наконец побывал в аду. Десар был прав: это Уррас; ад — это Уррас.

Несмотря на всю странность, он говорил просто, с каким-то смирением, и снова Посол Терры смотрела на него со сдержанным, но сочувственным удивлением, словно не имела понятия, как отнестись к этой простоте.

— Мы здесь оба — инопланетяне, Шевек, — сказала она наконец. — Я — с планеты, гораздо более удаленной и в пространстве, и во времени. Но я начинаю думать, что мне Уррас гораздо менее чужд, чем вам… Давайте, я расскажу вам, каким этот мир кажется мне. Для меня и для всех моих сопланетян — террийцев, видевших эту планету, Уррас — самый добрый, самый разнообразный, самый прекрасный из всех обитаемых миров. Это мир, который настолько близок к раю, насколько это вообще возможно.

Она посмотрела на Шевека спокойно и проницательно; он ничего не ответил.

— Я знаю, что он полон зла, полон человеческой несправедливости, жадности, безумия, расточительности. Но он полон также и добра, и красоты, жизненной силы, достижений. Он такой, каким и должен быть мир! Он — живой, потрясающе живой, и, несмотря на все зло, которого здесь так много, в нем жива надежда.