|
Это был комплекс словесных эквивалентов для специальных символов темпоральной физики. Будучи записаны, они казались осмысленным письмом, но на самом деле не имели смысла, за исключением скрывавшегося за ними уравнения или философской формулы. У Шевека и Роваб уравнения были настоящими. Письма Тирина были очень забавны и убедили бы любого, что в них говорится о действительных чувствах и событиях, но физика в них вызывала сомнения. С тех пор, как Шевек обнаружил, что может составлять такие головоломки мысленно, ковыряя тупой лопатой дырки в скале во время пыльной бури, он часто посылал их друзьям. Тирин ответил несколько раз, Роваб — только раз. Она была холодной девушкой, он знал, что она холодная. Но никто из них там, в Институте, не знает, как ему плохо. Их, небось, не мобилизовали как раз в тот момент, когда они начали самостоятельные исследования, сажать эти проклятые деревья. Их центральная функция не пропадает зря. Они работают: делают то, что хотят делать. А он не работает — из него извлекают работу.
И все же странно, как гордишься тем, что вы здесь все вместе сделали — какое это дает удовлетворение. И некоторые из товарищей по работе оказались просто необыкновенными людьми. Гимар, например. Сначала ее мускулистая красота пугала его, но теперь он достаточно окреп, чтобы желать ее. — Гимар, побудь сегодня ночью со мной. — Ох, нет, — сказала она и взглянула на него с таким удивлением, что он с достоинством страдания сказал: — А я думал — мы друзья. — Мы и есть друзья. — Но тогда… — У меня есть партнер. Он там, дома. — Могла бы и сказать, — покраснев, пробормотал Шевек. — Да мне и в голову не пришло, что надо сказать. Ты извини, Шев. Она посмотрела на него с таким сожалением, что он со слабой надеждой сказал: — А может… — Нет. В партнерстве так не поступают — кусочек ему, а кусочек кому-то. — Я считаю, что пожизненное партнерство, по существу, противоречит одонианской этике, — резко и педантично сказал Шевек. — Фигня, — ответила Гимар своим кротким голосом. — Иметь — плохо, делиться — хорошо. Что же человек может разделить с другим больше, чем самого себя, всего себя, всю свою жизнь, все ночи и все дни? Он сидел, зажав руки между коленями, наклонив голову, длинный мальчик, худой — кожа да кости, безутешный, еще не ставший взрослым. — Я на это не способен, — сказал он после долгой паузы. — Ты? — Я по-настоящему еще никого не знал. Ты же видишь — я не смог тебя понять. Я отрезан. Не могу ни к кому пробиться. И никогда не смогу. Глупо мне было бы думать о партнерстве. Такие вещи — для… для людей. Робко, не кокетливо, а с робостью глубокого уважения Гимар положила руку ему на плечо. Она не стала утешать его, не стала говорить ему, что он такой же, как все. Она сказала: — Я никогда не встречу другого такого, как ты, Шев. Я никогда тебя не забуду. Но все равно, отказ есть отказ. Несмотря на всю ее деликатность, он ушел от нее с раненой душой и сердитым. Погода была очень жаркая, прохлада приходила лишь на час, перед самой зарей. Однажды вечером, после ужина, к Шевеку пришел человек по имени Шевет. Это был коренастый, красивый парень лет тридцати. — Мне надоело, что меня путают с тобой, — сказал он. — Называйся какнибудь по-другому. Раньше Шевек растерялся бы от такой угрюмой агрессивности. Теперь он просто ответил тем же. — Сам смени себе имя, если оно тебе не нравится, — сказал он. |
