Так страх

 схватиться за небо

 высил

 горящие руки «Лузитании».

 Трясущимся людям

 в квартирное тихо

 стоглазое зарево рвется с пристани.

 Крик последний, —

 ты хоть

 о том, что горю, в столетия выстони!

 2

 Славьте меня!

 Я великим не чета.

 Я над всем, что сделано,

 ставлю «nihil»[1] .

 Никогда

 ничего не хочу читать.

 Книги?

 Что книги!

 Я раньше думал —

 книги делаются так:

 пришел поэт,

 легко разжал уста,

 и сразу запел вдохновенный простак —

 пожалуйста!

 А оказывается —

 прежде чем начнет петься,

 долго ходят, размозолев от брожения,

 и тихо барахтается в тине сердца

 глупая вобла воображения.

 Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

 из любвей и соловьев какое-то варево,

 улица корчится безъязыкая —

 ей нечем кричать и разговаривать.

 Городов вавилонские башни,

 возгордясь, возносим снова,

 а бог

 города на пашни

 рушит,

 мешая слово.

 Улица му́ку молча пёрла.

 Крик торчком стоял из глотки.

 Топорщились, застрявшие поперек горла,

 пухлые taxi[2] и костлявые пролетки.

 Грудь испешеходили.

 Чахотки площе.

 Город дорогу мраком запер.

 И когда —

 все-таки! —

 выхаркнула давку на площадь,

 спихнув наступившую на горло паперть,

 думалось:

 в хо́рах архангелова хорала

 бог, ограбленный, идет карать!

 А улица присела и заорала:

 «Идемте жрать!»

 Гримируют городу Круппы и Круппики

грозящих бровей морщь,

 а во рту

 умерших слов разлагаются трупики,

 только два живут, жирея —

 «сволочь»

 и еще какое-то,

 кажется — «борщ».

 Поэты,

 размокшие в плаче и всхлипе,

 бросились от улицы, ероша космы:

 «Как двумя такими выпеть

 и барышню,

 и любовь,

 и цветочек под росами?»

 А за поэтами —

 уличные тыщи:

 студенты,

 проститутки,

 подрядчики.

 Господа!

 Остановитесь!

 Вы не нищие,

 вы не смеете просить подачки!

 Нам, здоровенным,

 с шагом саженьим,

 надо не слушать, а рвать их —

 их,

 присосавшихся бесплатным приложением

 к каждой двуспальной кровати!

 Их ли смиренно просить:

 «Помоги мне!»

 Молить о гимне,

 об оратории!

 Мы сами творцы в горящем гимне —

 шуме фабрики и лаборатории.

 Что мне до Фауста,

 феерией ракет

 скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

 Я знаю —

 гвоздь у меня в сапоге

 кошмарней, чем фантазия у Гете!

 Я,

 златоустейший,

 чье каждое слово

 душу новородит,

 именинит тело,

 говорю вам:

 мельчайшая пылинка живого

 ценнее всего, что я сделаю и сделал!

 Слушайте!

 Проповедует,

 мечась и стеня,

 сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

 Мы

 с лицом, как заспанная простыня,

 с губами, обвисшими, как люстра,

 мы,

 каторжане города-лепрозория,

 где золото и грязь изъя́звили проказу, —

 мы чище венецианского лазорья,

 морями и солнцами омытого сразу!

 Плевать, что нет

 у Гомеров и Овидиев

 людей, как мы,

 от копоти в оспе.