Видите —

 небо опять иудит

 пригоршнью обрызганных предательством звезд?

 Пришла.

 Пирует Мамаем,

 задом на город насев.

 Эту ночь глазами не проломаем,

 черную, как Азеф!

 Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

 вином обливаю душу и скатерть

 и вижу:

 в углу — глаза круглы,—

 глазами в сердце въелась богоматерь.

 Чего одаривать по шаблону намалеванному

 сиянием трактирную ораву!

 Видишь — опять

 голгофнику оплеванному

 предпочитают Варавву?

 Может быть, нарочно я

 в человечьем меси́ве

 лицом никого не новей.

 Я,

 может быть,

 самый красивый

 из всех твоих сыновей.

 Дай им.

заплесневшим в радости,

 скорой смерти времени,

 чтоб стали дети, должные подрасти,

 мальчики — отцы,

 девочки — забеременели.

 И новым рожденным дай обрасти

 пытливой сединой волхвов,

 и придут они —

 и будут детей крестить

 именами моих стихов.

 Я, воспевающий машину и Англию,

 может быть, просто,

 в самом обыкновенном Евангелии

 тринадцатый апостол.

 И когда мой голос

 похабно ухает —

 от часа к часу,

 целые сутки,

 может быть, Иисус Христос нюхает

 моей души незабудки.

 4

 Мария! Мария! Мария!

 Пусти, Мария!

 Я не могу на улицах!

 Не хочешь?

 Ждешь,

 как щеки провалятся ямкою,

 попробованный всеми,

 пресный,

 я приду

 и беззубо прошамкаю,

 что сегодня я

 «удивительно честный».

 Мария,

 видишь —

 я уже начал сутулиться.

 В улицах

 люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

 высунут глазки,

 потертые в сорокгодовой таске, —

 перехихикиваться,

 что у меня в зубах

 — опять!—

 черствая булка вчерашней ласки.

 Дождь обрыдал тротуары,

 лужами сжатый жулик,

 мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

 а на седых ресницах —

 да! —

 на ресницах морозных сосулек

 слезы из глаз —

 да! —

 из опущенных глаз водосточных труб.

 Всех пешеходов морда дождя обсосала,

 а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет:

 лопались люди,

 проевшись насквозь,

 и сочилось сквозь трещины сало,

 мутной рекой с экипажей стекала

 вместе с иссосанной булкой

 жевотина старых котлет.

 Мария!

 Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

 Птица

 побирается песней,

 поет,

 голодна и звонка,

 а я человек, Мария,

 простой,

 выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.