Изменить размер шрифта - +

 Я знаю —

 солнце померкло б, увидев

 наших душ золотые россыпи!

 

 Жилы и мускулы — молитв верней.

 Нам ли вымаливать милостей времени!

 Мы —

 каждый —

 держим в своей пятерне

 миров приводные ремни!

 

 Это взвело на Голгофы аудиторий

 Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,

 и не было ни одного,

 который

 не кричал бы:

 «Распни,

 распни его!»

 Но мне —

 люди,

 и те, что обидели —

 вы мне всего дороже и ближе.

 

 Видели,

 как собака бьющую руку лижет?!

 

 Я,

 обсмеянный у сегодняшнего племени,

 как длинный

 скабрезный анекдот,

 вижу идущего через горы времени,

 которого не видит никто.

 

 Где глаз людей обрывается куцый,

 главой голодных орд,

 в терновом венце революций

 грядет шестнадцатый год.

 

 А я у вас — его предтеча;

 я — где боль, везде;

 на каждой капле слёзовой течи

 ра́спял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя.

 Я выжег души, где нежность растили.

 Это труднее, чем взять

 тысячу тысяч Бастилий!

 

 И когда,

 приход его

 мятежом оглашая,

 выйдете к спасителю —

 вам я

 душу вытащу,

 растопчу,

 чтоб большая! —

 и окровавленную дам, как знамя.

 

 

 

 3

 

 Ах, зачем это,

 откуда это

 в светлое весело

 грязных кулачищ замах!

 

 Пришла

 и голову отчаянием занавесила

 мысль о сумасшедших домах.

 

 И —

 как в гибель дредноута

 от душащих спазм

 бросаются в разинутый люк —

 сквозь свой

 до крика разодранный глаз

 лез, обезумев, Бурлюк.

 Почти окровавив исслезенные веки,

 вылез,

 встал,

 пошел

 и с нежностью, неожиданной в жирном человеке,

 взял и сказал:

 «Хорошо!»

 

 Хорошо, когда в желтую кофту

 душа от осмотров укутана!

 Хорошо,

 когда брошенный в зубы эшафоту,

 крикнуть:

 «Пейте какао Ван-Гутена!»

 

 И эту секунду,

 бенгальскую,

 громкую,

 я ни на что б не выменял,

 я ни на…

 

 А из сигарного дыма

 ликерною рюмкой

 вытягивалось пропитое лицо Северянина.

 

 Как вы смеете называться поэтом

 и, серенький, чирикать, как перепел!

 Сегодня

 надо

 кастетом

 кроиться миру в черепе!

 

 Вы,

 обеспокоенные мыслью одной —

 «изящно пляшу ли», —

 смотрите, как развлекаюсь

 я —

 площадной

 сутенер и карточный шулер!

От вас,

 которые влюбленностью мокли,

 от которых

 в столетия слеза лилась,

 уйду я,

 солнце моноклем

 вставлю в широко растопыренный глаз.

Быстрый переход