Как вы смеете называться поэтом

 и, серенький, чирикать, как перепел!

 Сегодня

 надо

 кастетом

 кроиться миру в черепе!

 Вы,

 обеспокоенные мыслью одной —

 «изящно пляшу ли», —

 смотрите, как развлекаюсь

 я —

 площадной

 сутенер и карточный шулер!

От вас,

 которые влюбленностью мокли,

 от которых

 в столетия слеза лилась,

 уйду я,

 солнце моноклем

 вставлю в широко растопыренный глаз.

 Невероятно себя нарядив,

 пойду по земле,

 чтоб нравился и жегся,

 а впереди

 на цепочке Наполеона поведу, как мопса.

 Вся земля поляжет женщиной,

 заерзает мясами, хотя отдаться;

 вещи оживут —

 губы вещины

 засюсюкают:

 «цаца, цаца, цаца!»

 Вдруг

 и тучи

 и облачное прочее

 подняло на небе невероятную качку,

 как будто расходятся белые рабочие,

 небу объявив озлобленную стачку.

 Гром из-за тучи, зверея, вылез,

 громадные ноздри задорно высморкал,

 и небье лицо секунду кривилось

 суровой гримасой железного Бисмарка.

 И кто-то,

 запутавшись в облачных путах,

 вытянул руки к кафе —

 и будто по-женски,

 и нежный как будто,

 и будто бы пушки лафет.

 Вы думаете —

 это солнце нежненько

 треплет по щечке кафе?

 Это опять расстрелять мятежников

 грядет генерал Галифе!

 Выньте, гулящие, руки из брюк —

 берите камень, нож или бомбу,

 а если у которого нету рук —

 пришел чтоб и бился лбом бы!

 Идите, голодненькие,

 потненькие,

 покорненькие,

 закисшие в блохастом гря́зненьке!

 Идите!

 Понедельники и вторники

 окрасим кровью в праздники!

 Пускай земле под ножами припомнится,

 кого хотела опошлить!

 Земле,

 обжиревшей, как любовница,

 которую вылюбил Ротшильд!

 Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,

 как у каждого порядочного праздника —

 выше вздымайте, фонарные столбы,

 окровавленные туши лабазников.

 Изругивался,

 вымаливался,

 резал,

 лез за кем-то

 вгрызаться в бока.

 На небе, красный, как марсельеза,

 вздрагивал, околевая, закат.

 Уже сумасшествие.

 Ничего не будет.

 Ночь придет,

 перекусит

 и съест.

 Видите —

 небо опять иудит

 пригоршнью обрызганных предательством звезд?

 Пришла.

 Пирует Мамаем,

 задом на город насев.

 Эту ночь глазами не проломаем,

 черную, как Азеф!

 Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,

 вином обливаю душу и скатерть

 и вижу:

 в углу — глаза круглы,—

 глазами в сердце въелась богоматерь.