Эмма Чейз. Облажаться по-королевки
ПРОЛОГ
Мое первое воспоминание ничем не отличается от любого другого. Мне было три года, и это был мой первый день в детском саду. По какой-то причине мама проигнорировала тот факт, что вообще-то я мальчик, и одела меня в ужасный балахон, рубашку с оборками и лакированные башмаки. Я планировал намазать краску на одежду при первой же возможности. Но это не то, что больше всего мне запомнилось. В то время видеть направленный в мою сторону объектив камеры было так же привычно, как видеть птицу в небе. Я уже должен был привыкнуть к этому — и, думаю, привык. Но в тот день все было по-другому. Там были сотни камер. Выстроившись вдоль каждого сантиметра тротуара и улиц, они сгрудились у входа в мой детский сад, словно море одноглазых монстров, ожидающих нападения. Помню голос своей матери, успокаивающий и размеренный, когда я цеплялся за ее руку, но не мог разобрать слов. Их заглушал рев щелкающих объективов и крики фотографов, зовущих меня по имени.
— Николас! Николас, сюда, улыбнись! Посмотри вверх, парень! Николас, сюда! — это была первая догадка, что я… что мы… другие. В последующие годы я узнал, насколько отличается моя семья. Всемирно известные, мгновенно узнаваемые, наша повседневная деятельность рождала заголовки в прессе. Слава — странная штука. Мощная вещь. Обычно она похожа на приливы и отливы. Она увлекает людей, их ею захлестывает, но, в конце концов, известность идет на убыль, и прежний объект привязанности становится тем, кто когда-то был кем-то, но больше им не является.
Со мной такого никогда не случится. Меня знали еще до моего рождения, и мое имя вошло в историю еще задолго до того, как я стану прахом. Бесчестье временно, известность мимолетна, но королевская власть… королевская власть вечна.
ГЛАВА 1
Николас
Можно подумать, я привык к тому, что за мной наблюдают, и на меня не действует ощущение, что кто-то смотрит на меня, пока я сплю.
Это было бы неправдой.
Мои глаза распахиваются, и всего в нескольких сантиметрах от своего лица я вижу тощее морщинистое лицо Фергюса.
— Черт побери!
Вид не из приятных. Один его здоровый глаз смотрит неодобрительно, в то время как другой — косящий, который, как мы с братом всегда подозревали, вовсе не был «ленивым», а обладал причудливой способностью видеть все сразу, смотрит в противоположную сторону комнаты.
Каждый стереотип начинается с чего-то, с какой-то смутной, но затяжной крупицы истины. Я давно подозревал, что стереотип снисходительного, сварливого слуги начался с Фергюса.
Видит Бог, этот сморщенный ублюдок достаточно для этого старый.
Он выпрямляется у моей кровати, насколько позволяет его сгорбленный древний позвоночник.
— Потребовалось достаточно времени, чтобы вас разбудить. Думаете, у меня нет дел важнее? Я как раз собирался вас пнуть.
Он преувеличивает.
О том, что у него есть дела поважнее, а не о том, чтобы пнуть меня.
Я люблю свою кровать. Это был подарок короля Дженовии на восемнадцатый день рождения. Это четырехстолпное сверкающее произведение искусства, вырезанное вручную в шестнадцатом веке из цельного массива бразильского красного дерева.
Мой матрас набит мягчайшими венгерскими гусиными перьями, простыни из египетского хлопка настолько тонкого плетения, что в некоторых частях света это было бы незаконно, и все, чего я хочу, это перевернуться и зарыться под ними, как ребенок, решивший не вставать в школу.
Но предупреждение Фергюса скрежещет по моим барабанным перепонкам, как наждачная бумага. |
