Официант порекомендовал нам рыбу из озера и вино с противоположного берега. Лео ела за троих. За ужином я узнал, что школьницей она год провела в Америке, что джерси не мнется, что рубаха и куртка, купленные мной по ее совету в Бельфоре, мне очень идут и что ее мать, в прошлом актриса, работала на студии озвучивания фильмов и была замужем за одним режиссером-неудачником. Ее отношение к матери было явно негативным. В какой-то момент она спросила меня, нравится ли мне моя профессия частного детектива, давно ли я этим занимаюсь и кем был раньше.

— Прокурором?.. — Она удивленно посмотрела на меня. — А почему ты бросил эту работу?

За свою жизнь я давал людям много разных ответов на этот вопрос. Вполне возможно, что все они соответствуют действительности. А может, ни один из них. В 1945 году я, как нацистский прокурор, уже не устраивал новое начальство, а когда их опять стали устраивать бывшие нацисты, они сами меня уже не устраивали. Потому что я больше не был нацистом? Потому что меня раздражал политический склероз тех, кто были моими старыми соратниками по юстиции, а теперь могли стать новыми? Потому что я больше не желал, чтобы кто бы то ни было решал за меня вопрос, что есть закон, а что беззаконие? Потому что, работая частным детективом, я сам себе хозяин? Потому что в жизни нельзя вновь браться за то, на чем ты в свое время поставил крест? Потому что мне не нравится запах тухлятины, которым попахивают коридоры власти?

— Мне трудно ответить на этот вопрос, Лео. Прокурорство просто кончилось для меня в сорок пятом.

Постепенно поднялся прохладный ветер, и терраса опустела.

Мы устроились на скамейке с подветренной стороны здания, чтобы допить бутылку «вулли», местного вина без затей и выкрутасов, которого я до этого никогда не пробовал. Взошла луна и отразилась в озере. Я зябко поежился, и Лео прижалась ко мне, чтобы согреть меня и согреться самой.

— В последние годы жизни отец вообще не говорил. Не мог или не хотел — не знаю; наверное, и то и другое. Я помню, что сначала еще пыталась иногда завязать с ним разговор, рассказать ему что-нибудь о себе или спросить его о чем-нибудь. Я надеялась, что ему захочется рассказать мне хоть немного о своей жизни. И он действительно иногда пытался что-то сказать, но раздавался только хрип. А чаще всего он просто смотрел на меня с кривой улыбкой, как бы извиняясь или прося снисхождения к его немощи. А может, это было следствием небольшого апоплексического удара. Позже я уже просто сидела рядом с кроватью, держала его за руку, смотрела в окно и думала о своем. Тогда-то я и научилась молчать. И любить.

Я обнял ее за плечи.

— В общем-то, это были прекрасные минуты. Для него и для меня. А остальное время было для него настоящим адом. — Она достала из кармана моей куртки пачку сигарет, закурила и жадно затянулась. — У отца в последние годы было недержание мочи и дерьма. Врач говорил, что это явление не органическое, а психическое, и он сказал об этом отцу. Тогда все еще было терпимо. Врач хотел ему помочь — с помощью шоковой терапии, но получилось еще хуже. Может, отец хотел доказать, что действительно не может себя контролировать. Это превратилось у них с матерью в своеобразный ритуал, как будто они танцевали последний танец вдвоем, перед казнью за то преступление, которое совершили друг над другом. Он гадил в постель, и его гордость и чувство собственного достоинства страдали от этого, а она его мыла и меняла белье, отвернувшись, с выражением отвращения на лице, и он знал, что она его презирает, но никогда не бросит, хотя медленно доходит до ручки. Ему хотелось сказать ей: мне насрать на тебя, но все, что он мог, — это насрать под себя, а все, что могла она, — это убирать за ним говно и тем самым показывать ему, что он всего лишь жалкий засранец.

Через какое-то время она опять вернулась к этой теме:

— Когда я была маленькая, я хотела выйти замуж за отца.