|
— Батя, за что мы бьемся? За добро тут, у нас дома, или — за царствие небесное? — Что касается лично тебя, Илья, — сказал отец Николай, — то тебе неплохо бы подумать о своей душе. — А если я не хочу воевать за зарплату? — спросил Грин безнадежно. — А если любая корысть, даже такая, мне противна, что тогда? И еще — если тот вамп при жизни был хорошим парнем, который не смог сопротивляться? Как вы, отец Николай, и как мой Ванька, а? И рядом человека со стволом не нашлось? — Как легко этот бес заставил тебя сомневаться, — усмехнулся батя. — А ведь ты сам сказал, что он вовсе не пытался раскаиваться в убийствах. Мало же тебе надо, чтобы сломаться, Илья. Грин встал. Его запал уже прошел, он погас, его лицо уже выражало привычное терпение — обыкновенную реакцию на невозможность объяснить. Иван, уверенный, что отцу Николаю можно объяснить все, потянул его за рукав обратно на стул, но Грин только чуть усмехнулся. — Я не сломался, батя, — сказал он уже очень спокойно, без тени запальчивости. — Я хочу кое-что для себя решить, а вы меня даже не слушаете. Все общие слова, общие слова… А Евангелие я и сам перечитаю, если что. Ванюха, ты со мной? — До свидания, отец Николай, — пробормотал Иван, краснея. — Вы меня простите, я с ним по дороге поговорю. Он устал до смерти — днем работает, ночью воюет… — Приходи, когда отдохнешь, Илья, — сказал батя. — И постарайся не прислушиваться к лжи. — Я видел очень немного таких, которые врут под дулом, — сказал Грин холодно. — До свидания, отец Николай. Простите. Иван догнал его уже на лестничной площадке; матушка закрыла за Иваном дверь и вид при этом имела огорченный. Грин спускался по лестнице, насвистывая «Прощание славянки», но казался, скорее, злым, чем веселым. — Грин, — сказал Иван обиженно, — ты что, с цепи сорвался? — Не виси на ушах, — сказал Грин. — Мои уши могут не выдержать такого количества лапши. — Ты что, Грин! Ведь батя прав! Грин вышел из подъезда. День был совершенно сер, сер целиком, серое небо отражалось в сером осевшем снегу, зажатое серыми стенами — и не виделось в этой серой мути никакого просвета. По сравнению с ночью чуть потеплело — но теплом влажным и гнилым, и промозглая сырость, осенняя сырость в марте, пронизывала до костей. Грин остановился, вдыхая тяжелый сырой воздух, постоял с минуту, глубоко дыша, и принялся чиркать дешевенькой зажигалкой, пытаясь прикурить. Ивану хотелось заглянуть ему в глаза, но взгляд Грина скользил по мокрым черным ветвям, не останавливаясь на лице друга. — Батя прав, — повторил Иван. — Им нельзя доверять. Это — провокация, это поддельное все. Это специально, чтобы задурить тебе голову, как ты не понимаешь! Грин смерил его медленным взглядом. — Ну ты-то откуда знаешь, Ванька? — спросил он с досадой. — Что ты о вампах знаешь, и что ты вообще знаешь? Ты же ничего не чувствуешь. — Если ты пожалел того… беса… — еле выдавил Иван, — то что ж стрелял? — А вот это — правильный вопрос, инспектор! — сообщил Грин тоном Уилла Смита и неожиданно улыбнулся. — Только это ужасно трудно объяснить. Даже тебе — а уж бате и подавно. И больше он ничего на эту тему не сказал, хотя Иван и пытался расспрашивать. Восьмого марта Грин сидел в комнате Ивана, пил мартини и скучал. Грин выглядел в комнате Ивана совершенно неестественно, как выглядел бы гранатомет посреди праздничного стола, на крахмальной скатерти, в окружении фарфоровых тарелок с деликатесами. |
