Женщина поправила уголок одеяльца, и Крот содрогнулся. Он мельком увидел бурую шерсть, желтый глаз. «Господи», – прошептал он. «Почему у вашей дочки серые щечки?» – некстати всплыло у него в голове, он еле удержался, чтоб не спросить что-нибудь в этом роде. Женщина подняла на него взгляд, прижала грязный палец к губам, потом погрозила – он повернулся и пошел прочь, пытаясь осмыслить увиденное. «Придет серенький волчок», – вновь донеслось до него. Ему стало страшно. Может, у них тут одни мутанты рождаются – оттого и не доживают до взрослых лет. Интересно, ведь они пока так и не выяснили, как здесь, на станции, к таким мутантам относятся. В Четвертом рейхе с ними разговор короткий – уничтожают во имя чистоты расы. А что делают здесь, если рождаются, к примеру, шестипалые? Он пока не видел тут шестипалых детей, он вообще детей тут почти не видел. А эта тетка, поющая колыбельную, – кто там у нее в одеяльце?

Вспомнились почему-то снова гигантские игрушки, которые летом сажали во дворах во времена его детства, еще в прежней жизни, полной воздуха и света. После Катастрофы убрать их было некому, и они, наверное, до сих пор так и сидят под деревьями – промокшие, разодранные, с лезущей из них гнилой ватой или чем их там набивают. И Крот отчаянно затосковал по дому, хотя обычно запрещал себе такую ностальгию. Вспомнил, как играла на детской площадке малышня, потом уроки кончались, и приходили школьники. Поднимали дикий гвалт, оккупировали детскую площадку, висли на перекладинах, носились друг за другом с криками, и мамаши со спящими в колясках младенцами, кидая негодующие взгляды, оставляли территорию в полном распоряжении детворы постарше.

Да, здесь явно не хватает детей – оттого на станции и царит уныние. Пока ему попались на глаза несколько малышей, с десяток младенцев, а так средний возраст жителей начинался примерно от тридцати. «Да, жизнь тяжелая, это понятно, – подумал он. – Но все равно странно. Словно у них эпидемия какая-то приключилась. Из молодых я за все время видел, кажется, только Ларису, Ваську-постового и еще какого-то неприветливого парня с длинным унылым лицом. Кстати, с Ларисой не мешало бы еще поговорить».

Он обошел станцию раз, другой. Когда пошел на третий круг, девушка материализовалась откуда-то – словно мысли его прочла. А может, караулила нарочно.

– Привет, – сказала она, подойдя. – Вы все-таки были там, в парке? И как там?

– Ничего хорошего, – сказал Крот. – А ты что-нибудь узнала?

– Валентина, которая в парке когда-то работала, согласилась поговорить с кем-нибудь из вас, – сообщила Лариса.

– Я тебя еще хотел спросить – что это за тетка колыбельную все время поет?

– А, это Терехина, – сказала Лариса, сразу поняв, о ком речь. – Она немного того, – и девушка покрутила пальцем у виска, – не обращай внимания.

– Слушай, ты бы рассказала мне, как вы тут жили вообще все это время. А то я себя чувствую чудно – все на меня смотрят злобно, будто я какие-то ваши правила нарушаю.

– А, не парься, – махнула рукой Лариса. – Вы для них пока чужие, потом присмотрятся, привыкнут.

– Ты-то меня не боишься.

– А чего вас бояться? Такие же люди – две руки, две ноги, голова. У нас на станции я некоторых больше боюсь.

Крот хотел спросить, кого именно, но постеснялся, боясь лобовым вопросом спугнуть девушку. Захочет – сама расскажет. Кроме того, если честно, его это не слишком интересовало. У всех свои проблемы.

– У вас тут можно где-нибудь сесть и поговорить спокойно? – спросил он.