В дому кипела работа, бродили чужие люди, роясь в развалинах. В клубах пыли сновали мужики в строительных робах, выносили сухие бревна, доски, рамы. На том месте, где еще утром была комната Макса Ундера зияло совершенно пустое пространство. Пашка, оставив кресло на крыльце, бросился в клубы пыли.

— Прекратить! — кричал он, задыхаясь. — Здесь частная квартира.

— Вира! — в рифму скомандовал хриплый бригадирский голос.

— Стой! Нейди! Майна! — протестовал Пашка, цепляясь за брезентовый рукав командующего.

— Руки! — огрызнулся хмурый бригадир. — Комната продана, есть расписка. Остальную часть не рушим. Прием окончен.

— Продал, гаденыш! — ахнул Пашка. — Пока я в милиции воевал, продал! Сволочь! Вино мое пил, хлеб ел…

Родионов медленно вышел на крыльцо. Голова шла кругом. Что ж я скажу полковнику, сокрушался он.

Кресла на крыльце не было.

И снова как-будто во сне, как при явлении ложной памяти, увидел он свое кресло на том же самом месте — посередине тротуара. И опять на нем, выпрямив спину отдыхал старик в шляпе, положив руки на набалдашник трости. Пашка закричал, старик так же проворно подхватился, накинул на плечо веревку и, загребая рукой, потащил полюбившееся кресло.

— Стой, гад! Отдай вещь! — пугаясь сюрреализму происходящего, заученно, как бы с чужого голоса повторил Пашка свою реплику. И снова все повторилось как в дубле два — так же точно, не обращая на него никакого внимания, старик утащил за угол свою веревку.

— Разрушить сюжет! — пробормотал Родионов. — Не то крыша поедет.

И тотчас же, словно повинуясь его приказу, со страшным грохотом поехала со стропил и обрушилась часть крыши, а в проеме между голыми жердями показались запыленные рожи и кто-то прокричал оттуда:

— Готово, старшой! Шабаш!

Родионов обессиленно отвалился на спинку кресла. Равнодушно глядел он, как два школьника тащили сквозь куст сирени торшер Стрепетовой. Подошла девочка со скакалкой, кося глазом на Пашку, попрыгала перед ним, хмыкнула и убежала. Родионов поднялся и, согнувшись под тяжестью кресла, пошел к дому.

Строители уехали. Пашка вытолкал за дверь молчаливых мародеров, отлавливая их поодиночке и выводя под руку на крыльцо. Те не сопротивлялись, уходили покорно с оттопыренными карманами, подозрительными угловатыми животами. Возле кирпичного дома стоял старик с тростью, ветерок пошевеливал его широкие парусиновые штаны… Старик, опираясь на свою трость, неотрывно глядел на ободранный дом, так, вероятно, с палубы вглядывается в родимые тополя уплывающий навек эмигрант.

До самого вечера бродил Родионов по опозоренному дому, трогая взломанные двери, поднимая раскиданные после обыска вещи, жалкие остатки былого изобилия. Жутко зиял проем на месте комнаты Макса Ундера. Что-то дробно застукало наверху, пробежали торопливые копытца, и снова все стихло. Пашка осторожно двинулся к лестнице, и показалось ему — что-то шевельнулось в сумраке, чей-то глаз блеснул из-за ступенек, высунулись кривые рога. Пашка пригляделся. Да, торчали рога! Его ударило морозом меж лопаток, но тут же он опомнился: «Да мои же рога! Сам сунул туда под лестницу, чтоб не пугали по ночам…». Он успокоился и хотел подойти к ним, но снова оцепенел — рога предостерегающе шевельнулись, но тут же из-под них вышел рыжий кот Лис, подошел к Пашкиным ногам и стал тыкаться, тереться ласковым лбом.