Родионов сел в свое кресло и замер, поглаживая замурчавшего кота.

Снаружи горестно запричитали два или три женских голоса. Контрапунктом вступил густой полковничий баритон.

— Где охрана? — заревело в коридоре. — Куда они подевались, дезертиры?

В дверях показался разъяренный Кузьма Захарьевич.

— Ты! — грозный указательный палец обличительно, как на известном плакате, уставился прямо на Пашку.

Из-за спины полковника выглядывали женские лица.

— Измена, — коротко пояснил Родионов.

— Что-о? — скривился полковник. — Доложи суть. Кратко.

Пашка подробно принялся описывать свои злоключения. Когда он дошел до предательства Макса Ундера, рука полковника машинально дернулась к правому бедру, слепо стала нашаривать кобуру. По-видимому, тело помнило и чувствовало ее, как чувствует инвалид боль в ампутированной несуществующей ноге. Ничего не обнаружив на бедре, рука полковника судорожно сжалась в кулак.

Высоко подпрыгнул кот Лис и кинулся вон из комнаты.

И заголосила, завскрикивала, запричитала квартира как восточная барахолка:

— Торшер! Торшер! Бронзовый, старинный!..

— Ковер! Персидский!

— Шуба! Лисья! Новая, ненадеванная!..

— Ун-ты! Ун-ты!..

И слышались еще крики жены скорняковой: «А чтоб вас Перуном побило! А чтоб вам кишки по столбам намотало! Чтоб вас разорвало на четыре части! Чтоб вам руки скрутило! Чтоб у вас языки отсохли!..»

И особенно горестное, заунывное из комнаты Касыма и Айши:

— Ай-и-и-вай-и-и-джаляб-ай-и-и!..

Глава 4

Акуны и Манаки

Разграблено было почти все, из ценных вещей остался только старенький черно-белый телевизор «Рекорд», аквариум с лягушкой, гири Кузьмы Захарьевича, да еще несокрушимо высился в углу коридора знаменитый старинный буфет — видно не было силы, способной его утащить за пределы дома. Оторвали только бронзовые ручки, выбили стекла, но сдвинуть с места не сумели.

Жизнь в доме потекла своим чередом. Дома не в гостях, посидев — не уйдешь. Первые несколько дней жильцы еще пытались добиться правды и расследования, а потом, находившись по учреждениям, постепенно растеряли первоначальную решимость. Теперь, когда у них ничего уже не оставалось, кроме этого подгоревшего дома и дырявой крыши над головой, когда все так называемое «добро» их было растащено лихими людьми, они вдруг не то, чтобы переменились, нет, просто как-то успокоились, умиротворились. Долгие вечера просиживали они на кухне вокруг единственного старого чайника, уцелевшего благодаря своей ветхости и закопченности, вели тихие мирные разговоры, не торопясь как прежде разбежаться по своим углам. В паузах разговора прислушивались к шуму дождя за стеной, вздыхали каждый о своем. Тусклая голая лампочка мигала над головой, журчала струйка воды в раковине.

А там, за темными окнами, непонятной и тревожной жизнью жил дичающий и вырождающийся мир, клацал железными зубами, выхватывая и глотая куски собственной плоти, рычал от боли и голода, не догадываясь, что эту боль, эти рваные раны наносит он сам себе.

Была, была надежда у жильцов на лучшую жизнь, поскольку обещаны им были все-таки отдельные квартиры в новом доме-красавце на окраине Москвы в Матюгах. И все их долгие вечерние чаепития походили на вокзальное ожидание, каждый ждал своего поезда, и чувство скорого расставания поневоле делало их благожелательными друг к другу. Все уже успели съездить и полюбоваться на последние отделочные работы в новом их доме, были уже и ордера выписаны на каждого… Но вдруг страшная и нелепая новость обрушилась на жильцов — их новый дом, почти полностью уже готовый, захватили Акуны.