— Кого там… — раздался гнусавый голос.

Дверь, скрипнув, отворилась. На пороге возник мужик, лет сорока, с всклокоченной бородой и мутными глазами, в которых еще плескалось похмелье. От хозяина пахло перегаром и чем-то кислым, запах был плотным и от него хотелось как можно скорее отстраниться.

— Добрый вечер! — сказал Иван Палыч.

Увидев гостя — его пальто, саквояж, сапоги, — мужик замер, лицо, красное от самогона, вытянулось. Он кашлянул, смущённо потирая шею, и пробормотал:

— Барин, что ли? Аль начальство какое? Чего стучишь, ночь ведь скоро…

Иван Палыч, подавив усталость, ответил:

— Не барин и не начальство. Доктор я, Петров, Иван Палыч, из села Зарного. Шёл к вам, в Рябиновку. Больные у вас, говорят, имеются, помощь нужна. Пустите, замерз, как собака. Погреться бы, да и растолковали куда дальше мне.

Мужик, моргнув, улыбнулся, его жёлтые зубы блеснули в свете керосинки, и он отступил, махнув рукой.

— Доктор? Ну, проходи, коли так. Рябиновка, говоришь? Ха, промахнулся ты, доктор!

Иван Палыч, не понимая, шагнул в хату. Запах ударил, как кулак: кислая вонь квашеной капусты, смешанная с прогорклым жиром, самогоном и дымом от печи, что чадила в углу. Землянной пол лип под сапогами. Бревенчатые стены лоснились от копоти.

Гость огляделся.

Стол, сколоченный грубо, стоял у окна, на нем одиноко покоилась большая деревянная солонка. У стола — лавка, на которой валялась дерюга, пахнущая сыростью.

Мужик, всё ещё смущённый, указал на лавку, его голос стал живее.

— Иди туда, отдохни.

— Как это — промахнулся? — осторожно спросил Иван Палыч. — Вы сказали…

— Садись, доктор. Щас воды принесу. Я Ефим, здешний. А это, — он обвёл рукой хату, — Кривой Лог, село наше. Рябиновку ты стороной обошёл. Там, — он махнул в сторону окна, — две дороги в лесу, вечно путники плутают. Верст десять отсюдава до твоей Рябиновки, ежели прямо.

Иван Палыч встал как вкопанный.

Кривой Лог? Десять верст? Не та дорога? И понял — волк, будь он неладен… Из-за него все спутал. Там уже было не до выбора куда идти — лишь бы спастись. Вот и прибежал не разбирая дороги не туда.

— Десять верст, говоришь? Как же мне в Рябиновку то теперь попасть? Мне срочно нужно. Больные там, может, тиф.

Ефим поставил кружку, его улыбка увяла. Он почесал бороду заскорузлым ногтем.

— Тиф, говоришь? Слыхал, в Рябиновке шептались, мол, хворь какая-то. Но, доктор, ночь ведь на носу. Лес тёмный, волки шалят — не дай бог повстречать такого. Завтра поди как-нибудь и доберешься, поутру.

На эти слова Иван Палыч не сдержался, нервно хихикнул. Ефим непонимающе посмотрел на него, но переспрашивать не стал, продолжил:

— До утра бы переждать, а я б телегу запряг, довёз бы… Ну за плату отдельную, конечно, на овес лошадям.

Доктор, отпив воды, холодной, как лёд, покачал головой.

— Ефим, не могу ждать. Ночь или не ночь, мне надо в Рябиновку. Помоги, лошадь дай, телегу, что угодно. Не могу ждать. Больные там, может, умирают. Сам понимаешь. Заплачу.

— Доктор, ничего с больными не будет, — отмахнулся Ефим, явно страдающий от похмелья. — Народ у нас крепкий, сильный, в лечении особом не нуждается. Сам выздоравливает. А если уж умирает, то судьба значит у него такая. Обождут до утра, ничего с ними не станется.

От таких слов Иван Палыч разозлился.

— Вот что, Ефим. Крамольные ты вещи сейчас говоришь, за них и под суд ведь можно. Известное дело — саботаж.

Упоминание государственного слова подействовало на Ефима усыпляюще. Он свесил голову, даже прикрыл глаза. Его согнутая фигура застыла неподвижно. И лишь щеки и лоб, до этого белые, начали заливаться пурпурным.