Слово взяла хозяйка, все это время стоящая в другой комнате.

— Ефимка, так ведь и в самом деле люди там. А если бы мы так болели? А дети наши? Отвези доктора, он божье дело делает, людей лечит.

— Ну Марья… — плаксиво промямлил тот.

— Вези, я сказала! — рявкнула та и Ефим, тут же вытянувшись в струнку, закивал.

— Так и быть, доктор, отвезу, — он почесал затылок, его лицо, красное, сморщилось, как яблоко на печи. — Щас кум мой, Архип, с лошадью вернётся. Поговорю.

— Ефимка! — все тем же резким не терпящим возражений тоном повторила жена.

— Ладно-ладно, на своей кобыле свезу, доктор, — проворчал он и уныло побрел в сени.

* * *

Рябиновка встретила доктора неприветливо, чёрной ночью и воем ветра, что гнал крупчатый снег по крышам. Ефим ворча довёз Ивана Палыча на телеге, высадил у дома старосты, да тут же, не попрощавшись, поехал обратно. Оплату забрать не забыл.

— На овес, сам понимаешь.

Доктор лишь махнул ему напоследок — довез и на том спасибо.

Хата старосты, низкая, с бревенчатыми стенами, стояла в центре села, в окнах тускло светилось керосиновым теплом. Внутри пахло болезнью — тяжёлый горьковатый дух, что врач узнал сразу.

Староста, Прокопий Данилыч, мужик лет пятидесяти с седой бородой и усталыми глазами, встретил доктора немногословно, представился и указал на горницу.

— Там они.

На деревянных кроватях лежали больные — семья Журавлевых: отец, мать и их сын, парнишка лет пятнадцати, которому стало худо сегодня.

Иван Палыч вымыл руки в тазу, склонился над первой кроватью.

Отец, Игнат, был горяч, как печь. Блестящий от пота лоб пылал под пальцами врача. Кожа, желтоватая, как воск, натянулась на скулах, а глаза, мутные, блуждали, будто ища выхода из лихорадки.

Доктор осторожно ощупал живот, отметил напряжение — признак воспаления. М-да… Плохи дела.

Игнат застонал.

Жена, Марфа, была не лучше: её трясло, мокрые волосы липли к вискам, а из-под одеяла доносился неприятный запах. Женщина бормотала, слабый голос звал сына Лёшку, что лежал рядом. Парнишка, бледный, с синими губами, ещё держался, но его живот уже был вздут, а температура, что врач измерил ртутным термометром, ползла к сорока.

Иван Палыч выпрямился, вытер пот со лба. Вот ведь черт! Дела… И вправду брюшной тиф.

— Ну? — коротко спросил староста.

— Тиф, Прокопий Данилыч, — тихо сказал доктор. — Брюшной, от воды, скорее всего. Колодец ваш, говорят, мутный стал, из-за дождя.

— Есть такое, — кивнул староста. — Так ведь всегда так по осени. И ничего, пьем, и все живы, слава богу.

— Видимо в этот раз занесло заразу. Надо кипятить всё, что пьёте. И карантин объявлять, и чем быстрее — тем лучше.

Прокопий нахмурился, неопределенно кивнул. Было видно, что слово «карантин» было ему незнакомо, но он не решался спросить что это значит.

— Прокопий Данилыч…

— Дохтур, нам бы пилюли какие-нибудь, — мягко улыбнулся тот. — Скажите, что делать — мы все сделаем. Нам бы только людей поднять.

«Пилюли… — вдруг разозлившись, подумал Иван Палыч. — Были бы еще у меня эти пилюли!»

Но вслух ничего не сказал. Вместо этого открыл саквояж, достал склянки. Смешал раствор хинина с водой, подошел к отцу семейства.

— Прокопий Данилыч, помоги, — попросил он.

Вместе поддерживая голову Игната, напоили больного. Потом дали лекарство Марфе и Лёшке.

— Поможет? — тихо спросил староста.

— Это не от самого тифа, — признался Иван Палыч.