Я давала маме лекарства, которые прописал доктор, но он и сам говорил, что сильные препараты можно использовать лишь в условиях стационара. А те, что он рекомендовал сейчас, нужны были больше для моего успокоения, чтобы я могла считать, будто делаю все необходимое. Реальной же пользы матери лекарства не приносили. Она послушно пила отвары, думая, что это чай, глотала пилюли, которые я растворяла в супе, но результат оставался нулевым.

Распад ее личности был настолько стремительным, что мне временами думалось, будто она притворяется. Такого просто не могло быть. От нее прежней оставалось все меньше и меньше.

Мама путала имена, лица и события. Экранные и книжные персонажи оказывались ее близкими знакомыми, меня же она признавать за свою дочь не желала. Иногда вспоминала о том, что у нее были муж, дочь, внучка, а теперь вот их нет рядом, но события перепутались в ее голове и мама не столько скорбела о близких, сколько злилась, что они ее бросили. Убеждать ее в чем-то было бессмысленно, оставалось лишь слушать проклятья в адрес родных. Я и не думала, что мама знает такие слова.

Характер у нее сделался склочный и подозрительный. Мама часто кричала и плакала, была уверена, что все желают ей зла, хотят ее ограбить или убить. Однажды, придя с работы, я обнаружила ее в стенном шкафу. Вся вещи оттуда были выброшены, а сама она сидела, скорчившись, на полу, и я кое-как сумела уговорить ее выйти оттуда.

– Только тут они меня не найдут, – плакала она. – Ходят, ищут…

Правда, уже на следующий день она просила меня вовсе заколотить шкаф досками, потому что оттуда постоянно выходят какие-то люди и кричат на нее, отбирают еду.

Я слышала, что больные с поврежденным рассудком много едят, но не думала, что настолько. Прежде в высшей степени аккуратная, мама теперь ела неопрятно и жадно. Куски пищи валились изо рта, не успев дожевать один кусок, она хватала второй. Она ела – и забывала об этом. Уже через полчаса после обеда она заявляла, что голодна, что я специально морю ее голодом, прячу от нее продукты.

Вот что я действительно прятала, так это ключи, ножи и вилки. Запирать собственную мать в квартире, как зверя, чтобы она не могла выбраться, казалось мне диким, и в самом начале я попробовала не делать этого. Кончилось тем, что она вышла и принялась обходить соседей – квартиру за квартирой. Искала мужа и детей: в тот день ей казалось, что у нее дочки-первоклассницы. С тех пор мама сидела под замком, но я каждый раз тряслась от страха, что она попробует выбраться наружу через балконную дверь.

Хуже всего было то, что я очень быстро стала бояться не за нее, а ее саму. Я мучилась бессонницей, днем ходила как в тумане, а ночью не могла сомкнуть глаз. Страх не давал мне заснуть: кто знает, что в следующую минуту придет в больную мамину голову?

Проводя с матерью каждую свободную минуту, при этом я готова была пойти на что угодно, лишь бы не видеть, во что она превращается на моих глазах. Где-то там, внутри незнакомки со сморщенным, кислым лицом, плаксивым голосом и одутловатыми щеками, наверное, еще жила моя настоящая мамуля, но она ушла слишком далеко и уже не могла ко мне вернуться.

Порой мне казалось, что мама вовсе не больна, а одержима, что внутри нее поселилось злобное чуждое существо – бес или демон. Ася как раз прочла книжку одной современной писательницы на эту тему, и я взяла у нее почитать. Теперь ночами я почти не спала, боясь прокараулить маму, и потому особенно много читала.

В той книге речь шла как раз об одержимости, в итоговой сцене герой схватил одержимую бесом за руки и принялся звать по имени, надеясь вызвать из того темного места, где она оказалась. Сначала на него глядел лишь бес, но потом затерявшаяся во мраке девушка услышала зов, стала бороться за свою душу. В романе все закончилось хорошо, и я – как бы смешно это ни звучало! – решила повторить его опыт.