Может, разбудить спутников?

    Но тень так же бесследно исчезла, как и возникла.

    Наверное, он принял за движение игру лунных отсветов.

    – Тьфу, мерещится! – буркнул кельт.

    Да в следующую секунду так и застыл, не в силах сдвинуться с места.

    Гавейн, конечно, был трусоват, но научился скрывать этот порок и даже преодолевать его – иначе не стал бырыцарем Мечехвостом, а потом и рыцарем ордена Стоячих Камней.

    Но то, что он увидел, лишило его в мгновение ока всего его мужества и даже мысли о сопротивлении. Кошмарные, непредставимо чудовищные твари, словно извергнутые ночным сумраком, вышли на полянку.

    Прямо напротив него стоял огромного роста урод, похожий на здоровенную рогатую макаку. Рядом с ним торчал светящийся скелет, одетый в ветхую рясу из гнилой рогожи, с ржавой косой в руках. Сбоку заходил не кто иной, как восставший из могилы мертвец, распространяющий запах разрытой земли и гнили. Из провала рта свисал длинный, сочащийся гнусной слизью язык, слегка светящийся в темноте. При свете луны можно было различить торчащие из гниющей плоти кости. Меч у нежити был правда вполне новый и даже очень длинный.

    И еще один – волк, отчего-то вздыбившийся на задние лапы, а в передних сжимавший увесистую дубину.

    Перебивая запах псины, тухлого мяса и еще чего-то не менее мерзкого, в воздухе явственно чувствовался серный дымок.

    Глаза гигантской макаки горели тусклым, мертвенным светом, подобным тем огням, что горят над болотами и кладбищами. Эти полные багрового огня зенки буквально парализовали Гавейна, и рука его, вскинутая было для крестного знамения, безвольно упала. Все кончено, он погиб. Бог не станет защищать своего нечестивого слугу, нарушившего клятву и святотатственно ограбившего церковь, да еще связавшегося с черным магом…

    – Господи, прости мя и помилуй! – лишь обреченно пробормотал рыцарь.

    Черная рогатая обезьяна, загоготав, указала дланью, в которой был зажат кривой меч, прямо на путников.

    Твари ответили утробным воем, и Гавейн обратился в кусок трепещущего живого студня.

    Сейчас клыки чудищ сомкнутся на его горле, и он рухнет, залитый кровью…

    И не было сил даже закрыть глаза, чтобы не видеть свою смерть.

    Воздух разорвал утробный рев – словно у кабана (размером эдак с носорога) прищемили неприличное место.

    – Хонсу Милостивый!

    Вскочивший с места Парсифаль устремился прямо на нечисть, размахивая клинком.

    И вот уже обезьяна взвыла вполне человечьим голосом, и то был крик боли и недоумения – в грудь зверя вошел почти фут отличной римской стали.

    Зверюга рухнула на землю, бессильно скуля и нелепо дергая когтистыми лапами.

    Не прошло и мгновения, как блондин рубанул по шее двуногого волка, и волк свалился на упавшее за секунду до того на землю тело рогатого урода. Свалился беззвучно, ибо сказать что-то по этому поводу без головы было ему весьма затруднительно.

    Явно не ожидавшие отпора адские существа опомнились только после того, как та же участь постигла тварь в саване и с косой, причем чмокающий звук стали, входящей в живую плоть, свидетельствовал, что оная тварь состояла отнюдь не из одних костей.

    Пришедшие наконец в себя твари, закричав в разноголосицу и завыв, скопом кинулись на Парсифаля.

    Крик и вой смешались с истошным визгом – это орал «княжий человек», только теперь соизволивший проснуться и выглянуть из-под одеяла.