|
– Ах, cousin! – прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех. Он исподлобья смотрел на нее. Она опять становилась задумчива и холодна; опять осторожность начала брать верх. – Успокойтесь: ничего этого нет, – сказала она кротко, – и мне остается только поблагода-рить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу – теперь… боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать?.. – с комическим послушанием спросила она. Оба молчали. – Я возьму портрет с собой, – вдруг сказал он. – Зачем? Вы говорили, что готовите мне подарок. – Нет, я переделаю: я сделаю из него… грешницу… Она опять засмеялась. – Делайте, что хотите, cousin, бог с вами! – И с вами тоже!.. Но…кузина… Он остановился: у него вдруг отошло от сердца. Он засмеялся добродушно, не то над ней, не то над собой. – Но… но… ужель мы так расстанемся: холодно, с досадой, не друзьями?.. – вдруг прорва-лось у него, и досада миновала. Он, встав, протянул к ней руки, и глаза опять с упоением смотрели на нее. Ему не то чтобы хотелось дружбы, не то чтобы сердце развернулось к прежним, добрым чувствам. А зародыш впечатлеяия еще не совсем угас, еще искра тлела, и его влекло к ней, пока он ее видел. В голосе у него все еще слышалась робкая дрожь. Говорила: вместе и доброта, прирожденная его душе, где не упрочивались никогда дурные чувства. – Друзьями! Как вы поступили с моей дружбой?.. – упрекнула она. – Дайте, возвратите ее, кузина, – умолял он, – простите немножко…влюбленного в вас cousin, и прощайте! Он поцеловал у ней руку. – Разве я не увижу вас больше? – живо спросила она. – За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам говорил вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? – с улыбкой, тихо прибавил он. – Вы опять свое «любить»!. – Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, – говорил он, закрывая глаза и уши. – Но если, – вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, – вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею – скажете ли вы мне?.. я стою этого. – Вы напрашиваетесь на «оскорбление»? – Нужды нет, я буду героем, рыцарем дружбы, первым из кузеней! Подумав, я нахожу, что дружба кузеней и кузин очень приятная дружба, и принимаю вашу. – A la bonne heure! – сказала она, протягивая ему руку, – и если я почувствую что-нибудь, что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! – торопливо добавила она. – Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки. Она встала, оправилась у зеркала и пошла им навстречу. – А будете отвечать мне на письма? – спросил он, идучи за ней. – С удовольствием: обо всем, кроме… любви! «Неисправима! – подумал он, – но посмотрим, что будет!» Он шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли боли корыстной любви и печали. Не стало страсти, ни стало как будто самой Софьи, этой суетной и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не было и ненавистного Милари. Перед ним, как из тумана, возникал один строгий образ чистой женской красоты, не Софьи, а какой-то будто античной, нетленной, женской фигуры. Снилась одна только творческая мечта, развивалась грандиозной картиной, охватывала его все более и более. |
