Ну что ж... все одно к одному. Однажды Филипп мне сказал: «Меня огорчает чрезмерная рациональность, техничность твоего мышления».

Он этого не замечал, пока не встретил Лизу Ефремову. Рядом с нею я, вероятно, показалась ему каким-то моральным уродом. А ведь во всем остальном — кроме области чувств — она ничтожество передо мною. Что ж... Beati Possidentes! (Счастливы обладающие!)

Пожалуй, они и правы в своей оценке. Но ведь страдательным лицом являюсь я. Я не могу быть другой. Даже если бы захотела. Но я не хочу.

Да, я уверена в себе. Я из породы карьеристов. Я знаю, что я далеко пойду. А почему бы нет? Я умею работать, и я действительно умна и способна. К тому же мне дали прекрасное образование, я знаю четыре языка, это облегчает дело.

В школе я была первой ученицей. Филиппу случалось схватывать и тройки и двойки. (Мы учились в одном классе, сидели на одной парте.)

В университете от первого курса до последнего я шла круглой отличницей. В аспирантуре, несмотря на то что была всех моложе, я выделялась как познаниями, так и умением находить научные идеи. Каждая моя статья в научных журналах привлекала внимание ученых.

Если я с данными мне от природы способностями и умом, с умением работать могу свободно достичь степени доктора биологических наук и — в более отдаленном будущем— стать академиком, то непонятно, почему я не должна этого добиваться. Тем более, что я до страсти увлекаюсь биологией моря. Почему я должна лицемерить и скромничать, показывая, что я не уверена в себе? Как эти жалкие дуры, что сплетничали обо мне в библиотеке. Им скромность к лицу, потому что выше степени кандидата наук ни одна из них не подымется.

Мне безразлично их мнение, а также мнение директора института. Он-то далеко не пошел в науке, ему только и остается администрировать.

Дело не в этом. Совсем в другом.

Почему мне тяжело? Откуда вдруг неудовлетворенность и грызущее чувство тоски?

Мирра Павловна, ты ли это? Дошла до лирических излияний в дневнике? Никогда я не вела никаких дневников, даже письма (кроме деловых) не любитель писать.

Что же меня заставило теперь обратиться самой к себе?

Нужно разобраться. Расстраивать нервную систему по пустякам я не желаю.

Может, причина в моем разрыве с Филиппом? Филиппа оставила я, хотя этого и не «может быть».

Не совершила ли я роковую ошибку, сначала порвав с ним, а затем оттолкнув его навсегда своей статьей в «Экономической газете», где я издевалась над самыми дорогими его идеями. Над его мечтой... Этого он не простит мне никогда! Он бы простил и понял личное мнение, не согласное с ним, но не этот издевательский тон. После моей статьи вряд ли в Госплане отнесутся серьезно к его проекту.

Не знаю, как я могла это сделать... Но я была страшно озлоблена и расстроена.

Как это все получилось? Ведь дороже Филиппа нет для меня ни одного человека на всей земле.

Начну издалека. У меня никогда не было подруги. Я всегда слишком чувствовала свое превосходство, и, в лучшем случае, я лишь позволяю себя любить.

В детстве я была привязана только к своему отцу.

Это ужасно, но я презирала свою мать. Она была такая приниженная, робкая, так заискивала перед отцом и даже передо мной. Он совершенно подавил ее волю, ее достоинство, самостоятельную мысль.

Мать работала когда-то лаборанткой вместе с отцом. Она была красивой — в нежных акварельных тонах, ей очень шли кружева, хотя это было и немодно. Он женился на ней — и вот во что превратил. Она не могла отстоять себя, она умела только любить всей душой — мужа и детей.