Отец умел заставить нас всех уважать его и восхищаться им. Он был высшим авторитетом для семьи, только не для Глеба — тот бунтовал. Я была любимицей отца. Он поставил меня наравне с собой. Мать он третировал, я тоже стала относиться к ней свысока.

Самое ужасное, что я не подозревала, как я люблю ее, как она мне нужна и как я убиваю ее своим обращением. Мы с отцом загнали ее в могилу. У нее развился рак. Она очень быстро умерла — и с болезнью не умела бороться. И тогда я поняла, как она была мне необходима. Не услуги ее, не забота, а сама она, материнское тепло, которое она излучала так щедро.

Мачеха вошла в дом на десятый день после похорон — неприлично скоро. Она была у него наготове — красивая, сильная рыбачка с Каспия. Мачеху он поработил, как и первую жену, хотя Аграфена другой «конструкции» и ее требовалось снова и снова усмирять, как тигрицу в цирке. Отец с этим справился. С чем она никогда не могла до конца примириться,— это мое первенствующее положение в семье. Мне — лучшая комната, лучшие туалеты, мое желание — закон для отца. Он очень считался со мной. Любил меня, насколько он был способен любить. Мы гордились друг другом.

Мне было шестнадцать лет, когда я узнала, что мой отец —клеветник и подлец. Странно, что я, преклоняясь перед отцом, все же сразу этому поверила. Я всегда смутно чувствовала в нем что-то такое, что давало основание ожидать от него любого. Позднее, когда я, уже взрослая, говорила с ним по этому поводу, он не отрицал.

— Тогда нельзя было иначе,— цинично объяснил он.

«Другие же не клеветали!» хотела возразить я, но почувствовала вдруг отвращение к разговору на эту тему.

С братом у нас никогда не было близости. Он меня не любил, как и отца.

Я была отчаянно одинока к началу моей дружбы с Филиппом. Говорят, противоположности сходятся. Мы и были такие разные по характеру, по взглядам, общим у нас было только увлечение наукой. Мы целые дни проводили вместе. Так продолжалось и в университете. Мы учились на разных факультетах, но встречались сразу после лекций и вместе шли обедать — к нам или к нему. Его мать одобряла эту дружбу: я ей импонировала. Как говорят в таких случаях: дружба перешла в любовь. Филипп любил меня — и я любила его.

Я не умею проявлять свои чувства, не умею быть ласковой, нежной. Что-то меня всегда сковывает: боязнь показаться смешной, сентиментальной или что-то другое, в чем я сама не разберусь. Я никогда не могла приласкать ребенка. Когда с детьми начинают сюсюкать, меня охватывает отвращение. Может, я действительно какой-то душевный урод, аномалия среди людей простосердечных и... недалеких?

Без Филиппа я не могу быть счастлива! Кроме того, Филипп принимал меня такой, какая я есть. Всем я внушала антипатию, а ему — любовь.

Не всем, конечно, антипатию: пожилые ученые (мужчины) относились ко мне очень хорошо — это без учета моего женского очарования, просто им нравился склад моего ума, эрудиция, смелость мысли. У меня есть несколько настоящих, преданных друзей среди членов академии. Вообще с пожилыми я себя чувствую легче и естественнее, чем с молодежью. За исключением опять-таки Филиппа. Если бы не эти брат и сестра Ефремовы из глухого закаспийского поселка. Это они встали между нами.

Но как это могло случиться? Как я допустила?

Деревенские мальчишка и девчонка, только что окончившие десятилетку... Их отец-—линейщик. Совсем из простой семьи!.. Читать они любят. Увлеклись проектом Мальшета. Это его подкупило. Он много мне о них рассказывал.

А потом — совещание в Астрахани по проблеме Каспия. Мы с отцом вынуждены были поехать...

Это произошло в театре, где проходило совещание, во время перерыва. В фойе было довольно много народу.

Достаточно много, чтоб об этом происшествии стало известно на другой день всей Москве.

Отец узнал в лице Ефремовой свою ученицу по курсам наблюдателей-метеорологов и протянул ей руку.