Он медленно перевернул кисть ладонью вверх: на ней ничего не было. Ни следа от неведомого зерна никому не известной древяники.

Вечером, на турбазе, когда Витек от пережитых неясностей уже принял бутылку водки и размеренно, словно исполняя некий ритуал, раз за разом громко плюхался с понтона в теплую воду, всякий раз возвращаясь обратно, чтобы повторить падение, Ника подошла к Алексею. Он сидел на скамейке возле пляжа, задумчиво глядя на – настоящий, без дураков! – закат над неровной полосой кустов другого берега. Солнце скрылось за лесом, за загоревшимися окнами домиков базы; наступило короткое, но прекрасное время между днем и ночью, которое так любят комары и влюбленные. Быстрые июньские сумерки.

– Поехали завтра в город, Леш? Прямо с утра? Мне здесь страшно…

От реки донеслось довольное марсианское уханье и всплеск – пьяный бегемот на отдыхе.

– Не могу, солнце мое. Никак не могу.

Ника отпрянула в сторону, удивленно глядя на Алексея.

– Ты поверил в… Во все это днем?! Но это же мираж. Марево. Нам просто напекло голову на жаре, без воды. От усталости! Мы же все обсудили…

– Да не в этом дело.

Он задумчиво погладил пальцами гладкое дерево скамейки, нагревшейся за день, отполированной тысячами отдыхающих за то время, пока здесь стояла. Словно следуя за его движением, под его рукой начал прорисовываться тот самый знак, как в лесу, как на камне. Выжженный горячими пальцами следующего лесника.

– Мне и правда придется остаться здесь. Мы все должны этому лесу, значит я должен быть здесь.

Над ними, косо прочертив небо, беззвучно пролетел старинный самолет, винтовой, с трудно различимыми в сумерках алыми звездами на крыльях и отчаянно дымившим двигателем. Совсем скоро он упадет там, на берегу соседней речушки, на высоком берегу, за которым нет ничего.

Только память – в любом из миров, куда бы ты ни пошел.