Однако имелось и кое-что еще, внушавшее беспокойство. Отцу пришлось как-то откликнуться на рождение Ханны, поскольку он утверждал, что она и Ганс – оба его дети. При этом мальчик понимал, что появлением на свет дети обязаны не отцу, а матери. Значит, отец вставал между ним и матерью. В присутствии отца он не мог приходить к матери в постель: даже когда мама соглашалась пустить Ганса, отец его прогонял. Ганс на опыте осознал, насколько хорошо ему становится, когда отец отсутствует, и желание избавиться от отца получило таким образом достаточное обоснование, а дальше оно обрело свежее подкрепление. Отец солгал ему по поводу аиста и тем самым сделал невозможными любые дальнейшие разъяснения относительно деторождения. Он не просто запрещал ему ложиться в мамину постель, но скрывал знание, к которому Ганс стремился. Словом, отец наносил урон отовсюду, поступая так, очевидно, к своей выгоде.

При этом отец, которого мальчик возненавидел как соперника, оставался тем же самым отцом, которого он всегда любил и должен был любить дальше, ведь тот был для него первым товарищем по играм и приглядывал за ним сызмальства; так возник первый душевный конфликт, исходно неразрешимый. Причем Ганс – настолько развитой ребенок, что любовь в нем попросту не могла не восторжествовать, не могла не вытеснить ненависть, пускай не до конца (эта ненависть к отцу все же поддерживалась любовью к матери).

Отец не только знал, откуда берутся дети, но и сам принимал участие в деторождении, о чем Ганс довольно смутно догадывался. Каким-то образом здесь была замешана «пиписька», ведь его собственная затвердевала всякий раз, когда он думал о подобном, а у взрослых «пиписьки» наверняка больше, чем у детей. Размышляя обо всем этом, мальчик неизбежно должен был предположить, что имело место некое насилие над мамой, какое-то разбивание, открывание, внедрение в закрытое пространство – словом, что-то, позыв к чему он ощущал в себе самом. Те чувства, которые внушал ему собственный пенис, вели к догадке о существовании вагины, однако он пока не мог справиться с этой загадкой, так как не располагал соответствующими знаниями. Наоборот, убежденность в том, что у мамы такой же пенис, как у него самого, препятствовала разрешению задачи. Попытка выяснить, что же нужно проделать с матерью для того, чтобы у нее появились дети, затерялась в бессознательном, а оба активных побуждения – враждебность к отцу и садистско-любовное по отношению к матери – тоже остались нереализованными: первое вследствие любви, сосуществовавшей с ненавистью, а второе вследствие растерянности, обусловленной этим инфантильным сексуальным теоретизированием.

Вот так, опираясь на результаты проведенного отцом мальчика анализа, я мог реконструировать бессознательные комплексы и стремления, вытеснение и новое пробуждение которых вызвало фобию у маленького Ганса. Безусловно, поступая таким образом, я возлагаю чрезмерные надежды на мыслительные способности четырех- или пятилетнего мальчика, но я руководствуюсь сугубо полученными сведениями и не позволяю себе идти на поводу предрассудков, проистекающих из неведения. Наверное, допустимо сослаться на страх Ганса перед тем, как лошади «шумят ногами», чтобы восполнить некоторые пробелы в нашем толкования. Сам Ганс утверждал, что ему этот шум напоминает топанье ногами, когда его заставляют прервать игру, чтобы пойти в уборную; так данный элемент невроза увязывается с обсуждением того, охотно или под принуждением мама заводит детей. Но складывается впечатление, что это далеко не полное разъяснение указанного «шума ногами». Отец Ганса не смог подтвердить мою догадку, будто в памяти ребенка так воспроизвелось воспоминание о подсмотренном половом сношении родителей. Поэтому придется удовлетвориться уже установленными фактами.

Трудно сказать, благодаря какому именно влиянию в описанной выше ситуации у Ганса состоялось внезапное превращение либидозного желания в страх и когда началось вытеснение.