И вдруг ушел, забрав с собою

Наш одряхлевший в распрях век.

Учительница музыки

Ее одышливой и грузной

Я помню: шуба и берет.

Шутила, пела, словно грустной

Не быть – дала себе обет.

Футляр альтовый. Брошка. Боты.

Укладка с легкой сединой.

В клеенчатой кошелке ноты,

Уроки музыки со мной.

Расстроенное пианино,

Мученья с левою рукой

И вальс Шопена, середина,

Как взрыв, в квартире городской.

Подарки, буриме, шарады –

Я помню каждое словцо,

Все зоосады, маскарады,

Ее армянское кольцо…

И только альт при мне ни разу

Не покидал родной футляр.

Веселость, словно по заказу,

Не всем дается, видно, в дар.

Журналист

Сын белошвейки, зять Генсека,

Толстяк с прожилками на лбу.

Он испытал и нежность века,

И клекот у него в зобу.

Судьба, капризная, как ветер,

Его над всеми вознесла

И вскоре, словно не заметив,

Как крошку, сдула со стола.

Лишила имени и слова,

Швырнула в общий коридор,

Где нос его, как у больного,

Стал красной губкой в точках пор.

Он тридцать лет сидел в опале,

Писал про птичек и про лес,

Швырял, как некогда, в запале

Бумаги с поводом и без.,

И прятал кофе в дальний ящик

От насмехавшихся коллег…

И умер. Как ненастоящий,

Хоть и великий человек.

Бабушка

Всего важней на свете слово.

Она, у жизни на краю,

Заговорив по польски, снова

Вернулась в молодость свою.

Что ей московский говор медный?

Она надменно и всерьез

Все повторяла «вшистко едно»

В ответ на каждый мой вопрос.

Ей звуков цоканье шипящих

Милее аканья, длиннот

Вдруг стало… Пани настоящей

Ушла от нас она в тот год.

Но прежде – шляпку из соломы

Велела к лету мне купить

И не ходить в халате дома,

Ликеры вместо водки пить,

И никогда не ставить локти

На стол, особенно в гостях,

Ни губы не кусать, ни ногти

При самых горестных вестях.

Не «петь котом», не «выть белугой»,

Не «ржать кобылой» на весь дом –

Лишь в этом случае округой

Ценима буду, хоть с трудом.

Куда мне до ее традиций

И муфты с мехом кенгуру?

Все говорила: «Погодите,

Вот вспомните, когда помру!».

Харон

Могильщик, наш Харон беспечный,

Спасибо, что напомнил вновь

О смысле жизни быстротечной,

Где смерть вернее, чем любовь.

Останови свою телегу

И выпей за помин души

Всех тех, кто по траве и снегу

Неслышно бродит тут в тиши.

Ты охраняешь город мертвых

И провожаешь новичков,

Ты сам – из битых и из тертых,

Из подмосковных мужичков.

Но при покойниках столичных

Ты служишь уж не первый год

И строго требуешь наличных

От тех, кто возле гроба ждет.

Тащись, Харон, в своей телеге,

Мурлыкай песенку под нос,

Ты при харчах и при ночлеге –

Какой еще с Харона спрос?

А там, на берегу на дальнем

Все, кто недавно был любим,

Кто век безумный и печальный

Покинул, не простившись с ним.

Плач по Беларуси

Тень Чернобыля

С белорусских полей смертоносная пыль долетает

До меня, горожанки, живущей в далекой Москве,

И все чаще родня в Могилеве и Гомеле ставит

Поминальный свой борщ.