|
После чего взял охолоделую кашу Цезаря и пошел. -- В контору! -- оттолкнул он шестерку на дверях, не пропускавшего с миской. Контора была -- рубленая изба близ вахты. Дым, как утром, и посейчас все валил из ее трубы. Топил ее дневальный, он же и посыльный, повременку ему выписывают. А щепок да палочья для конторы не жалеют. Заскрипел Шухов дверью тамбура, еще потом одной дверью, обитой паклею, и, вваливая клубы морозного пара, вошел внутрь и быстренько притянул за собой дверь (спеша, чтоб не крикнули на него: "Эй, ты, вахлак, дверь закрывай!"). Жара ему показалась в конторе, ровно в бане. Через окна с обтаявшим льдом солнышко играло уже не зло, как там, на верху ТЭЦ, а весело. И расходился в луче широкий дым от трубки Цезаря, как ладан в церкви. А печка вся красно насквозь светилась, так раскалили, идолы. И трубы докрасна. В таком тепле только присядь на миг -- и заснешь тут же. Комнат в конторе две. Второй, прорабской, дверь недоприкрыта, и оттуда голос прораба гремит: -- Мы имеем перерасход по фонду заработной платы и перерасход по стройматериалам. Ценнейшие доски, не говорю уже о сборных щитах, у вас заключенные на дрова рубят и в обогревалках сжигают, а вы не видите ничего. А цемент около склада на днях заключенные разгружали на сильном ветру и еще носилками носили до десяти метров, так вся площадка вокруг склада в цементе по щиколотку, и рабочие ушли не черные, а серые. Сколько потерь?! Совещание, значит, у прораба. Должно, с десятниками. У входа в углу сидит дневальный на табуретке, разомлел. Дальше Шкуропатенко, Б-219, жердь кривая, бельмом уставился в окошко, доглядает и сейчас, не прут ли его дома сборные. Толь-то проахал, дядя. Бухгалтера два, тоже зэки, хлеб поджаривают на печке. Чтоб не горел -- сеточку такую подстроили из проволоки. Цезарь трубку курит, у стола своего развалясь. К Шухову он спиной, не видит. А против него сидит Х-123, двадцатилетник, каторжанин по приговору, жилистый старик. Кашу ест. -- Нет, батенька, -- мягко этак, попуская, говорит Цезарь, -- объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" -- разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе! -- Кривлянье! -- ложку перед ртом задержа, сердится Х-123. -- Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея -- оправдание единоличной тирании. Глумление над памятью трех поколений русской интеллигенции! (Кашу ест ротом бесчувственным, она ему не впрок.) -- Но какую трактовку пропустили бы иначе?... -- Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. |
