– Ты уже давно не офицер, – снова отворачивая к окну распухшее, сочащееся кровью лицо, ответил Разгонов.

– Не понял, – сказал Юрий, – так да или нет?

– Я потратил год на то, чтобы внедриться, – по-прежнему любуясь чугунной решеткой сада, возле которой они остановились, заговорил майор. – Я насмотрелся такого, что… Я сам убил четверых – слава Богу, это были бандиты, отморозки… И я просто не могу швырнуть все это псу под хвост ради самоубийственной попытки спасти человека, которому и так ничто не угрожает.

– Ты врешь, майор, – сказал Юрий. – Я видел Графа, я видел Клоуна, я видел остальных – не всех, но мне хватило. Я не верю, что ей ничто не угрожает.

– Это ничего не меняет, – сказал майор. – Я не имею права.

Юрий нажал кнопку, открывая центральный замок, перегнулся через Разгонова, распахнул дверцу с его стороны и снова сел прямо.

– Тогда будь здоров, – сказал он. – И не пытайся за мной следить. Поймаю – убью.

– Что ты затеял?

Вместо ответа Юрий уперся ладонью в его плечо и толкнул изо всех сил. Разгонов вывалился из джипа на пыльный асфальт, разбив правый локоть и сильно ободрав ногу. Дверца за ним захлопнулась, и джип сорвался с места, подняв облако пыли.

Разгонов медленно сел, поддерживая левой рукой локоть правой, и тяжело помотал головой, приходя в себя. Глядя вслед удаляющемуся джипу, он залез в карман пиджака и вынул трубку сотового телефона. Корпус трубки треснул, и табло оставалось мертвым, сколько майор ни давил на кнопки. Отчаявшись добиться хоть какого-то результата, он отбросил бесполезный телефон и сел, упершись локтями в колени и спрятав в ладонях разбитое лицо. Все тело болело, словно майор побывал между жерновами камнедробилки, к горлу подкатывала тошнота, лицо под пальцами было скользким, липким и имело непривычную, чужую форму. Майору вдруг подумалось, что, возможно, это бугристое месиво и есть его настоящее, истинное лицо. Мысль тоже была непривычная, чужая, и Разгонов мог поклясться, что знает, кому она принадлежит. Он убрал ладони от лица, с трудом поднял голову и, глядя в конец пустынной улицы, где еще не улеглась поднятая джипом пыль, чуть слышно прошептал:

– Вот идиот…

Поговаривали, что в этом особняке собрана одна из богатейших в Москве коллекций антиквариата и живописи, не говоря уже о книгах, среди которых, по слухам, попадались настоящие раритеты. Завистники из числа соседей ждали, что особняк со дня на день посетят либо грабители, либо сотрудники правоохранительных органов, но назло им за высоким каменным забором не происходило ничего, что могло бы послужить пищей для сплетен и пересудов. Иногда узорчатые ворота величаво распахивались, и тогда во двор особняка въезжали автомобили. Иногда автомобили выезжали со двора, в чем тоже не было ничего удивительного или противозаконного. Порой со стороны особняка доносилась музыка, но она никогда не была чересчур громкой. Звучала в основном классика: Бах, Чайковский, иногда Григ или Шопен.

Музыку обычно включали в тех редких случаях, когда Клоун работал прямо в подвале особняка. Хозяин ничего не имел против воплей тех, кого обрабатывал его любимец, но опасался, что соседи его не поймут. Соседи были людьми приличными – по крайней мере, сами они называли себя именно так, – и по их вызову милиция прибыла бы на место происшествия в течение полутора минут.

Сегодня в особняке было тихо, лишь ветер шумел в кронах вековых лип да изредка проезжала мимо, рокоча двигателем, дорогая заграничная машина. Дешевых машин в этом районе не держал никто.

Пиявка выложил на белоснежную поверхность стола бубнового короля и с ухмылкой посмотрел на Узбека.