Роман, по-моему, 1986 года. Там пожилой профессор едет в страну соцлагеря Слаку, которая сочетает в себе балканские, советские, румынские, польские черты. Это славянское, южнославянское государство, где производят единственный сувенир – персиковый ликёр, персиковую водку. И есть единственное искусство – национальная опера. Все друг за другом шпионят. Там есть писательница-диссидентка, которая ради своего продвижения на Западе профессору отдаётся. Там есть агент спецслужб, который за ним следит и пытается его использовать. В общем, это роман о том, как тоталитаризм изуродовал абсолютно всё, как чистый, добрый, тихий американский профессор приезжает в страну людей, у которых давно двойная мораль, нет ничего святого, которые измордованы страхом; все они ужасно противные, всех их ужасно жалко. Это такой горький роман! И он так прекрасно переведён! И так смешно придуманный! Вот этот путеводитель «Why Come to Slaka?» – это просто самая смешная книга, наверное, которую я читал по-английски.

В общем, Малколма Брэдбери всем рекомендую.

О, вот это приятный вопрос!

– Можно ли сказать, что «отказ от конвенций» Толстого в «Воскресении» – это своего рода экзистенциализм? Разве тот же Сартр в «Тошноте» не отказывается от конвенций, рисуя детально всю животность человека? Оба писателя как бы сдирают с человека всю историю и оголяют его существо, поэтому «Воскресение» так страшно читать.

– Ну конечно, если понимать под экзистенциализмом концепцию «голого человека на голой земле» – концепцию в версии Камю, концепцию предельной ответственности человека за свои слова. Потом это до абсурда развил польский философ Лешек Колаковский. Он говорит: «Вообще для человека не может быть морального авторитета. Есть только ваша ответственность, ваш выбор, и ничья чужая этика человеку не подходит». В этом смысле Толстой, конечно, экзистенциалист.

Но у Толстого же, понимаете, всё-таки есть очень сильные, очень радикальные нравственные опоры – это вера и это семья. Толстой особенно отважен и особенно радикален там, где он разоблачает антихристовую веру, государственную веру, огосударствление христианства. Это великая мысль. И «Воскресение» так страшно читать ещё и потому, что это, как казалось современникам, роман предельного цинизма. Сцена богослужения в тюрьме – самое страшное из написанного Толстым. Помните, когда там священник вытер усы, выпил кровь Бога, закусил его плотью, обсосал усы и продолжил службу в алтаре?

Но толстовский отказ от конвенций – ведь это особенность не его мировоззрения, а его художественного метода. В этом-то всё самое интересное: у Толстого стиль идёт впереди философии, философия возникает вследствие вот этой стилистической революции. А у экзистенциалистов иначе. Поэтому Сартр пишет, по-моему, гораздо слабее.

– Есть ли у вас любимое стихотворение Юрия Левитанского? Как вы оцениваете его творчество?

– Любимое стихотворение – это «Я, побывавший там, где вы не бывали…», оно называется «Послание юным друзьям»:

Это совсем поздние стихи уже, незадолго до смерти. Нравится мне очень «Кинематограф»: «Это город. Ещё рано. Полусумрак, полусвет…» Я мог бы его прочесть, я наизусть его знаю. И, конечно, знаменитый «Сон об уходящем поезде», который Сергей Никитин так душевно поёт.

Да нет, хороший был поэт Левитанский. Он звёзд с неба не хватал, и мне кажется, что многие его стихи укладываются целиком в одно-два стихотворения Окуджавы (например, в «Оловянного солдатика»), но в своих экспериментах с ритмом, в своих экспериментах с рефренами он был, мне кажется, даже радикальнее Окуджавы. Я бы с Юнной Мориц его сравнил, с Мориц семидесятых годов поставил бы рядом, у них очень много общих мотивов.