В окнах горели лампы и известковые светильники, их сияние пробивалось сквозь клубы ночного тумана. Джеммел присел, снова бормоча себе под нос. Если он и слышал вопрос Кельсера, то решил его проигнорировать.

— Ты должен жечь металлы, — бросил Джеммел, когда Кельсер подошел ближе.

Кельсер проглотил ответ насчет того, что не хочет тратить их попусту. Он уже объяснял, что как ребенка-скаа его учили беречь ресурсы. Джеммел лишь рассмеялся. Тогда Кельсер отнес его смех на счет природной эксцентричности.

Но… возможно, он знал правду? Знал, что Кельсер не рос бедняком-скаа на улицах? Знал, что у них с братом была роскошная жизнь и от общества скрывалось, что они полукровки?

Да, он ненавидел аристократов — их балы и приемы, их самодовольство, их превосходство. Но перед собой он не мог отрицать, что принадлежит к их числу. По крайней мере, не меньше, чем к скаа на улицах.

— Ну? — поторопил Джеммел.

Кельсер поджег несколько металлов из восьми металлических резервов внутри. Он слышал, как алломанты иногда говорили об этих резервах, но не ожидал, что сам их ощутит. Они напоминали колодцы, из которых можно черпать энергию.

Внутри него горели металлы. Как странно это звучало — и как естественно при этом ощущалось. Столь же естественно, как дышать воздухом и извлекать из него силу. Каждый из восьми резервов усиливал его тем или иным образом.

— Все восемь, — велел Джеммел. — Все.

Он наверняка жег бронзу, чтобы ощутить, что жжет Кельсер.

У Кельсера горели только четыре физических металла. Неохотно он воспламенил остальные. Джеммел кивнул: когда у Кельсера загорелась медь, старик перестал ощущать его алломантию. Полезный металл медь: скрывает от других алломантов и защищает от эмоциональной алломантии.

Некоторые относятся к меди пренебрежительно: для боя она бесполезна, да и ничего с ней не изменишь. Но Кельсер всегда завидовал своему другу Капкану — медному туманщику. Очень полезно знать, что в твои эмоции не вмешивается другой человек.

Разумеется, пока горела медь, пришлось признать, что все его чувства — боль, гнев и даже онемение — принадлежат лишь ему.

— Пошли. — Джеммел прыгнул в ночь.

Туман окутал город почти целиком. Он приходил каждую ночь — иногда густой, иногда еле заметный. Сотни туманных завитков переплетались, кружились, извивались. Туман обретал плотность и казался более живым, чем обычный.

Кельсер всегда любил туман, хотя и не мог объяснить почему. Марш считал, дело в том, что тумана все боялись, а Кельсер слишком заносчив, чтобы поступать как все. Конечно, и сам Марш никогда не боялся тумана. Братья разделяли некое понимание, оcoзнание. Некоторых людей туман признавал своими.

Кельсер спрыгнул с низкой крыши, воспламенив пьютер, чтобы без проблем приземлиться, и ринулся вслед за Джеммелом босиком по булыжной мостовой. В желудке горело олово, обостряя чувства: туман казался более влажным, кожу сильнее покалывало от холода. В отдаленных переулках копошились крысы, лаяли собаки, в соседнем доме храпел мужчина — до Кельсера доносились тысячи звуков, недоступных обычному человеку. Иногда, когда поджигаешь олово, все сливается в какофонию. Его нельзя жечь слишком сильно, иначе шум отвлекает. Кельсер воспламенил его ровно настолько, чтобы лучше видеть. Благодаря олову туман казался менее плотным, хоть Кельсер и не понимал, почему так происходит.

Он последовал за призрачной фигурой Джеммела к крепости Шезлер. Оба прижались спиной к опоясывающей крепость стене. Сверху перекрикивались стражники.

Кивнув, Джеммел бросил монету и мгновение спустя взвился в воздух. На нем был туманный плащ — темно-серый, разрезанный ниже груди на множество лент. Кельсер просил себе такой же, но неряшливый, бородатый Джеммел лишь посмеялся над ним.