Ты жив, мой странник, спеши уйти...

    Мне бы хотелось свести тени с тенями. Как сводят счеты. Убитых женихов - с погибшими в долине Скамандра. И пусть одни жалуются на неудачную смерть, а другие хвастаются удачной гибелью. Пусть меряются славой и бесславием. Наверное, я бы мог это сделать. Но знаю: пройдет миг, другой, и мне станет скучно. Лук и жизнь - одно; лук и смерть - одно. [6] Сын Гектора, сброшенный со Скейской башни, един с сыном рабыни, умерщвленным в день своего рождения. Дочери Приама, заколотые на могилах ахейцев, - и мои любвеобильные красотки, развешанные на столбах. Приам-троянец, кощунственно убитый у алтаря Зевса Оградного - женихи моей супруги тоже пытались прибегнуть к защите родового очага...

    Озноб крадется вдоль хребта.

    Если все повторить, я бы снова натянул лук. Лук Аполлона, с некоторых пор - лук Одиссея. Тайный голос убеждает меня в этом, и, разучившийся бояться, я боюсь, что он прав.

    Остров Восхода

    Манит лавиной,

    Прельщает бурей.

    Беги, о странник,

    Не жди обвала.

    Жизнь человека посередине,

    На тонкой нити

    Между покоем

    И ураганом...

    В последнее время, когда я вслушиваюсь в детский плач у предела, мне часто приходят на ум удивительные песни. Приходят и исчезают, расплываются утренней дымкой. Я забываю их почти сразу. Что-то подсказывает изнутри: эти песни запретны. Надеюсь, рано или поздно они забудут дорожку к Одиссею, сыну Лаэрта.

    Но не сейчас.

    Сейчас - это значит сейчас. Между «раньше» и «скоро». Блей, овца моей памяти! Дрожи в ужасе! Литься крови - густой, черной! Пейте, тени... вспоминайте...

    Я буду пить с вами, судорожно глотая память.

    Я вернусь.

    ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

    ВРЕМЯ КУСАЕТ СВОЙ ХВОСТ

    Не нам гадать о греческом Эребе,

    Для женщин воск, что для мужчины медь.

    Нам только в битвах выпадает жребий,

    А им дано, гадая, умереть.

    О. Мандельштам

    СТРОФА-1 Шли-пришли-вышли...

    Море обрушивалось на берег всей тяжестью, словно насильник-сатир - на застигнутую врасплох нимфу. Сгребало пригоршни грязного песка, вздымалось вверх, на дыбы, к бурлящей мути небес; злорадно медлило, прежде чем снова рухнуть на Авлиду, швырнув краденый песок в лицо Большой Земле. Тесно было морю в узости Эвбейского залива; хотелось простора. Обезумевшие чайки взахлеб орали над скалами, моля птичьих богов о милости; упрямые альбатросы молчали. От вони мокрых лент, намотанных на зубцы утесов, спирало дыхание. Случались бури посильнее, бывали куда более грозные штормы, но эта непогода, проигрывая в мощи, брала другим.

    Грязь, дрянь, пакость.

    -  Корабль!. Смотрите, корабль!

    -  «Пенелопа»! Клянусь грудью. Амфитриты, «Пенелопа»!

    -  Радуйтесь!

    Ветер на лету подхватил крики, рванул с треском. Понес клочья в ярящуюся даль. Туда, где кренились набок три мачты, заблаговременно лишенные парусов, где надрывались гребцы и гнулись тростинками весла; где рождался из бури смоленый корпус «Пенелопы». Вернулось на крыльях ветра, удивительно ясное:

    Вздымает море Валы-громады, Любая - чудо, Любая-воин...

    -  Безумец! - в восторге захлебнулся кто-то. - Слава Многокорабельному!

    .