– Ружье мне! — послышался властный крик. — Коли она взбесилась, пристрелю!

Раздались хлесткие удары кнутом, лошадиное ржание, и мужчина снова вскричал:

– Да помилосердствуй, Петр, лошадь-то чем виновата?

Ульяша вскочила с постели и бросилась к окну. Высунулась — да и ахнула, увидав перед собой Волжанку, свою любимую соловую кобылку. На ней она приехала в Щеглы из самого Чудинова, проделав полдороги в седле. На Волжанке вчерашним утром отправилась в путь, Ерофей был за кучера. А потом…

Ульяша уставилась в окно. Теперь Волжанка билась в постромках, на которых висели жалкие остатки той самой двуколки, на которой Ульяша выехала из Щеглов. Какой-то человек крепко вцепился в удила одной рукой, в другой он держал кнут и охаживал им Волжанку.

Ульяша, не помня себя, выскочила в окошко и бросилась к своей несчастной лошади. Кинулась под кнут, нимало не заботясь, что тот сейчас обовьется вокруг ее тела, оттолкнула палача, обхватила морду лошади. И та вмиг затихла, словно впала в обморок от потрясения и нежданного счастья, увидев хозяйку и почуяв ее защиту.

– Что это значит? — раздался возмущенный голос, и Ульяша оторвалась от взмыленной морды Волжанки, обернулась. Первым делом она увидела мальчишку, казачка, стоявшего на крыльце и державшего на вытянутых руках двуствольное ружье. Видимо, оно предназначалось черноглазому мужчине, одетому в одну лишь рубаху да штаны, небрежно заправленные в сапоги. Несмотря на всклокоченные черные волосы и неприбранный вид, он был бы красив… но жестокость его взгляда поразила и напугала Ульяшу.

– Не узнал, Петр Иваныч? — ухмыльнулась невзрачная женщина с неприятным лицом и в затрапезной одежде, стоявшая поодаль, по виду ключница. — Это утопленница наша ожившая.

«Вот он, нынешний хозяин Перепечина! — подумала Ульяша. — Это к нему я ехала! Я с ним хотела поговорить. Да разве мыслимо сейчас тот разговор затевать, когда я в этаком виде! Нет, буду молчать про себя, елико возможно».

Глаза Петра скользнули по Ульяше, потом поднялись выше, как будто он хотел разглядеть что-то на втором ярусе дома, потом вновь опустились к ней с тем же выражением недоумения.

Ульяша тоже посмотрела наверх. Из окна над ее головой высовывался еще один молодой мужчина — светловолосый, разлохмаченный, очень встревоженный. Отчего-то, встретившись с ней взглядом, он покраснел, и Ульяша торопливо отвела от него глаза, ибо и ее тоже бросило в краску.

– Что это значит, спрашиваю? — повторил Петр.

– Это моя лошадь, — сказала она, не переставая прижиматься щекой к морде Волжанки. — И двуколка моя.

– А может, это тоже дело ваших рук? — спросил Петр и посторонился. И Ульяша только теперь увидела мужское тело, привязанное вожжами к остаткам двуколки. Живого места на теле не было, и лежало оно так неподвижно, неестественно-неподвижно, что Ульяша поняла: человек мертв.

Она вскрикнула, зажмурилась…

– Кто это? — спросил Петр. — Вы его знаете?

Она молчала, не в силах слова молвить. Подозрения роились самые страшные, но оба боялись дать им волю.

– Откройте глаза! — властно сказал Петр. — А ну, поверните его!

Ульяша нехотя перестала жмуриться и увидела, как подбежали мужики и повернули избитое тело вверх лицом.

В горле у нее пересохло.

Да… она угадала… Это Ерофей!

Какая страшная смерть!

– Знаете его? — настойчиво спросил Петр.

– Знаю, — тяжело кивнула Ульяша. — Это Ерофей, кучер из Щеглов. Я тоже оттуда. Нынче утром мы вместе… нет, вчера утром мы с ним выехали… лошадь понесла.