– Да уж конечно, — суховато обронила Фенечка, — Анатолий Дмитрич небось получше атамана разбойного будет!

Ульяша так и обмерла. Не вдруг осмелилась проговорить:

– Кто?!

– Да кто, Анатолий Дмитрич, конечно, — спокойно повторила Фенечка. — Или, скажешь, не было у вас ничего?

– Не было! — воскликнула Ульяша возмущенно, да и осеклась… — Нет, не было, — повторила, но уже не так пылко. — Вроде снилось мне что-то, уж, наверное, поняла бы я, коли надо мной совершилось насилие!

– Ах, Ульяша… — засмеялась Фенечка. — Видела я, как он тебя целовал, да так нежно, что я даже всплакнула тихонечко. Нашу с милым другом любовь вспомнила, наши поцелуи, столь же нежные. Возмечтала, чтобы мой возлюбленный ко мне явился, как встарь! А потом вспомнила, что его в живых нет, — и залилась слезами горючими. Тут меня и нашла Ефимьевна, тут она и вас вдвоем увидела…

– Неужели милый твой к тебе в дом пробирался? — изумилась Ульяша. — Как же он исхитрялся? Или ты к нему на свиданья бегала?

– Брат мне и думать о Бережном запретил, мол, сыщик, начнет в доме все выведывать да выспрашивать, такая, дескать, родня нам не надобна. Но мы с Леонтием Савичем не могли друг от дружки отказаться, и стал он ко мне тайно проникать. Брат стражу выставит, а он всех обманет и в комнату мою проберется. Нацелуемся, намилуемся, а расставаться невмочь! Все уговаривал бежать с ним, тайно венчаться, да я такая трусиха была, такая глупая трусиха! Сейчас я, конечно, куда угодно бы за ним побежала, босиком пошла бы… но поздно, поздно, нет моего милого в живых.

– Как же он к тебе проникал, если стража кругом была? — настойчиво спросила Ульяша.

– Когда-то давно, когда отец еще не знал, что Бережной в тайной полиции служит, показал он ему рисунок старых воздуховодов, которые дед строил для отопления дома изнутри. Затея эта не удалась, а трубы по всему дому остались проложены: какие шире, какие уже. Почти все они сообщаются между собой. Уж не знаю, как удалось Леонтию Савичу срисовать этот чертеж, однако он расположение тайных ходов знал хорошо. Кроме того, у него свой человек в доме был: старый печник Фрол. Бережной приезжал, передавал ему письмо для меня, а тот бросал письмо в мою печку. Лето стояло, жара, печей тогда не топили, а я знала, что там мне нужно письмецо высматривать. Как увижу листочек, так и жду ненаглядного. Никто ни о чем не задумывался, только Семен, Чума-сыромятник, что-то недоброе чуял. Он ведь и сам мечтал на мне жениться. Все подзуживал Ефимьевну: следи, мол, за барышней, нечисто дело! И как-то раз Ефимьевна выследила Фрола. Письмо выкрала и передала его Петру. Письмо было не простое — Леонтий Савич снова уговаривал меня бежать… Фрола за пособничество Бережному так пороли, что он после сего недолго прожил. А я все ждала милого, не зная о том, что письмо в чужие руки попало. Но все — пропал мой Леонтий Савич! Петруша смеялся: мол, бросил он тебя, другую нашел, получше. А я не верила в такое. И только потом узнала, что убили его разбойники. Но кто те разбойники были, я не знаю. Догадываюсь, но даже думать об этом боюсь. Но не забыла я его, не забыла рук его и губ. Что глядишь? Грешна я? Ну и пускай. С немилым постыло, а с любимым — сласть и счастье!

– Сласть и счастье, — задумчиво повторила Ульяша и отвернулась, чтобы Фенечка не заметила, как бросилась кровь ей в лицо при воспоминании о том, что Анатолий ее целовал в ту ночь…

Но внезапная мысль ее отрезвила, заставила забыть о воспоминаниях и мечтах, обратила вновь к немилосердному настоящему:

– О каких потайных трубах говорила ты, Фенечка? О каких никому не известных ходах? Где они начинаются? Куда ведут?

– Говорю, был один такой в моей светелке возле печки, да отверстие то по приказу Петра заделали.