Он покрутил туда-сюда настройку, но ничего интересного не поймал и выключил приемник вообще.

В ожидании, от нечего делать, сел за рояль и, будто ненароком демонстрируя свой загубленный талант, потихоньку, с левой педалью, взял несколько аккордов.

И вдруг его, словно молнией, прожгло насквозь: не прошло и ста лет, как до него дошел убийственный смысл ее реплики, брошенной, казалось, ни к селу ни к городу: «Меньше надо в зеркало смотреться!»

Доигрался, позорник, все.

Кому же еще вздумается, принимая гостей, талдычить им все время о своих болячках?

Ну конечно же, его дурацкое публичное, даже и шутливое самокопание смотрелось в ее умных глазах пошлейшим самолюбованием.

Какой же он после этого, к черту, мужик?

«Нарцисс!»

И, пылая, испаряясь от жгучего стыда, зарубил на носу: ни слова больше о себе, ни звука, жалкий ловелас.

Хорошо еще, что она дала ему время остыть хоть немного, одуматься. И, когда из коридора послышались шаги, он панически уткнулся в клавиатуру, не забью при этом, правда, опять же про левую педаль и вполглаза наблюдая за настроением своей суровой гостьи, верней, теперь уже хозяйки, хозяйки положения, которая тем временем внесла поднос с кофе, со стола деловитого убрала все лишнее, затем осторожно придвинула стол к дивану, неторопливо разлила кофе по чашкам.

— Готово, — объявила она.

И только тогда он будто бы очнулся от музыки, молча взглянул на поднос, перешел к своему месту на диване, сел и взял свою чашку.

— Не обожгитесь, — напомнила она с усмешкой. — И не дуйтесь, не дуйтесь, я больше не сержусь.

Это было очень мило с ее стороны, но не совсем понятно, что же именно она ему прощала — историю с кофе или нарциссизм?

— Спасибо, — осторожно сказал он, на всякий случай имея в виду и то и другое, и вдруг, пробуя кофе, слегка обжегся все же, рассмеялся, фыркнул, поперхнулся и жутко закашлялся.

Слава Богу, она не растерялась, испуганно забарабанила кулаками по его спине, больно, вообще-то, но зато и отлегло, проскочило, полегчало.

— Все-о… — прохрипел он, пыхтя, отдуваясь и утирая слезы. — Спасибо… Ох…

— Мама рассказывала: какой-то дядька вот так же поперхнулся и умер.

Он опять рассмеялся: на этот раз обошлось без осложнений.

Она продолжала с улыбкой:

— Мама пугала меня этим в детстве за столом, и я тоже, как вы, смеялась.

— А вы… — Откашлялся, отдышался. — Вы часто бросаете маму ночью?..

Она удивленно посмотрела на него и тут же, потемнев, замкнулась:

— Нет. Не часто. Впервые. А что?..

— Ну… — пытаясь оправдать нелепое любопытство, — я хотел сказать… наверно, теперь жалеет, что отпустила вас, волнуется, не спит, естественно…

— Нет, она спит и ничего не знает.

— Вы уехали без спросу?

— Да…

Вот этого почему-то не ожидал.

— А отец у вас… есть?..

— Есть. Они разошлись с мамой, когда мне было пять лет. Еще вопросы будут?..

— Вы меня не поняли, — сказал он в сильнейшем смущении. — Я ничего не имел в виду… Извините…

И, досадуя на себя, взялся за чашку, резко поднес ко рту, пригубил неосторожно и опять обжегся немного, а потом и глоток в тишине получился ужасно громкий, дурной, — в общем, все было плохо.

Но, к счастью, он, кажется, убедил ее. Во всяком случае, она вдруг задумалась о чем-то своем и наконец вздохнула, оттаивая:

— Папа, папа… Приходил ко мне по воскресеньям… В зоопарк водил, в кино — на утренний сеанс… Молодой еще был — двадцать пять… А разошлись — потому что он тогда нечаянно влюбился, а обманывать не умел и не хотел.