— А если сумасшедший?

— Сочувствую. Тяжелый случай.

— Спасибо, Мотылек, ты настоящий друг. Народу, конечно, тысяча извинений. И передай, что я, правда, не нарочно, так вышло.

— Да нам-то что: каждый кует свое счастье. Ладно, пока.

— Пока, Моть. Мерси за информацию.

И победоносно прихлопнул трубкой по аппарату. Итак, свобода?!

Но радость была тревожной почему-то.

Не поспешил ли? Все ли продумал?

И репетиция — святое дело, бессовестно вышло, Боб прав, надо было хотя бы предупредить.

А с другой стороны, кто же мог знать, что именно в эту ночь произойдет такое?

Даже если он действительно предвидел и предчувствовал нечто подобное, то все равно это случилось слишком неожиданно.

Да и объективно вся цепочка событий не что иное, как внезапное стечение — не случайностей, нет — счастливых неожиданностей, звездное стечение, которое в итоге помогло разделаться и с двойственностью, и с унижением, а заодно и со страхом оказаться в конце концов бездарностью.

И однако же скоропалительное решение как-то нехорошо смахивало на легкомысленную авантюру.

Постепенно, словно дно моря во времена отлива, стал открываться подводный смысл происшедшего.

Наверное, да, было бы гораздо проще, если бы знать, если бы ясно видеть, что там маячит впереди. И прежде всего — где работать? Возвращаться в чистые солисты — поздно и смешно. Слишком забыто и заброшено. А концертмейстером в филармонии — да ну их к черту! — разъезжать по санаториям-пансионатам, бренчать на расстроенных инструментах? Нет уж, нет уж.

Лучше, пожалуй, найти приличный небольшой ресторанчик с хорошей группой — надо бы в консерватории разведать у ребят — и ради дела плюнуть на условности.

Ну, конечно, это яма, натуральная халтура, да еще эта гнусная дележка «бочковых», и придется отдать все вечера, кроме одного выходного.

Зато освободятся дни для работы — гордое слово, — той самой, заветной, ради которой с таким трудом урывалось время от учебы.

Но в том-то и шутка. Хотя он и убеждал себя, что все идет к лучшему, не иначе, и что ему вовсе необязательно быть «кем-то», а нужно лишь честно и внимательно жить и по возможности быть самим собой, хотя он чуть ли уже не гордился в душе своим новым призванием, пока еще, правда, скрытым от окружающих, но для него-то существующим почти несомненно, — в том-то и авантюра, что риск — и даже еще больший, чем в училище, — риск оказаться бездарностью на новом поприще оставался.

Да, риск, и немалый. Ведь все еще только в планах и надеждах и во что они выльются — никто не знает. А при такой неутешительной перспективе не иметь запасного варианта — чревато, чревато.

Впрочем, ладно, сейчас он был просто не в состоянии продумывать все до конца.

Поживем — увидим. Может, не так уж это и страшно, как мерещится.

И он потянулся, вздохнул и зевнул.

И вдруг — неподражаемый тембр:

— Ты бросаешь училище?..

Он испуганно, с дежурной удивленной улыбкой, обернулся.

Травка стояла в дверях смежной «комнаты смеха», как шубу запахнув до подбородка его новый, сто лет провисевший в шкафу, махрово-полосатый родительский подарок (пригодился все же!), слишком, конечно, великий для нее, длинный до пят, еще даже с фирменной биркой, оставленной зачем-то.

— О-о! — воскликнул он, спеша отвлечь ее от ненужных проблем. — «Чуть свет — уж на ногах! И я у ваших ног!» — Лихо подскочил к ней, брякнулся с размаху на колено, ушибся на копейку, скорчился на рубль. — Ой, как больно-то, господи-и!..

Она засмеялась, но не забыла о своем:

— Ну так как же? Чего натворил?

— А чего? — не понял он будто бы, но вдруг нашелся и даже сам удивился, как ловок: — Сачкую-то? Так это по закону.