– Пистолета у меня нету, – сказал он. – Есть только кочерга, молоток, вот эти вот тяжелые щипцы для камина, которые я купил. Я не хочу это делать. Было бы просто ужасно, причинило бы мне много боли, если бы пришлось сделать такое с любимой девочкой. Потому что я действительно тебя люблю, всегда буду любить, прямо до скончания времен, до конца вечности, если можно сказать, что у вечности есть какой-то конец. Я не вынесу, если оставлю тебя какому-то другому мужчине. – Вот он, эгоизм, подумала я. – Мы должны уйти вместе, так давай это сделаем нежно, с любовью, без всяких проблем. – И он меня вытащил в коридор из гостиной, а потом как бы поволок вверх по лестнице за собой. Потом взял свою пижаму, мою ночную рубашку и наши халаты, все это одной рукой, другой держал меня, и опять потащил меня вниз к камину. – Даже не понимаешь, как холодно, – сказал он, – пока не отойдешь от огня.

Глава 25

Что я на самом деле могла, кроме того, чтобы делать, как он говорил? Я разделась перед огнем, и надела ночную рубашку, и, как слабоумная дурочка, все время не про то думала: видела себя, лежавшую мертвой в постели, и надеялась, что не буду глупо выглядеть с отвисшей челюстью; волосы ленточкой перевязала, чтоб быть аккуратной, когда буду мертвой; даже губы помадой подкрасила, чтоб труп был симпатичный. Можете, если хотите, смеяться, вы ведь никогда такого не испытывали, но вот обождите, пока не придется, тогда увидите, что будет. Глядя в зеркало на свои волосы, я сказала своим волосам: «Прощайте, золотистые волосы. Никто больше не полюбуется вами, кроме подземных червей». Вот что я делала, и меня не волнует, верите вы мне или нет. А другой моей мыслью была вот какая: я всю жизнь была очень аккуратной, когда дело касается реального времени, так как умираю в тот же самый день, когда родилась двадцать четыре года назад, а ведь такое можно сказать про немногих людей. Никаких лишних месяцев, недель, дней, причем это мне доставляло определенное удовлетворение, не знаю почему. И конечно, все время я также пыталась выдумывать планы бегства, или, может быть, Говарда оглоушить по голове, но Говард, хоть и не держал меня на самом деле, все время смотрел за мной очень внимательно. Когда он приготовился и когда я приготовилась, он подошел ко мне, просто взглянул, улыбнулся, и я говорю:

– Ну, наверно, нам лучше подняться наверх. Говард сказал:

– Хорошо.

И я как бы пошла вперед. А потом рванула в переднюю, вопя, как сумасшедшая:

– Помогите, помогите, помогите! – и дернула парадную дверь, чтоб открыть, а она была заперта.

Говард схватил меня и сказал:

– Глупая девочка, я-то думал, мы договорились, чтобы больше никаких проблем, а ты снова шум поднимаешь, – и оттащил меня от дверей. – Когда ты мило заснешь, – сказал он, – я спущусь вниз, отопру эту дверь, чтобы завтра Миртл с Майклом нашли нас без всяких трудов. Но ты точно не выйдешь из этого дома. Ты пойдешь наверх в постель, чтобы заснуть последним вечным сном. – И он очень грубо толкнул меня вверх по лестнице. Вообще безо всякой любви. Тогда я говорю:

– Ох, ох, меня сейчас стошнит, – и как бы зашаталась на площадке.

– Скоро ты избавишься от всякой тошноты, – сказал Говард, не слишком сочувствуя. – Скоро больше не будет никакой тошноты ни для тебя, ни для меня. А когда тебя тошнит, наилучшее место – в постели, так что иди туда. – И он втолкнул меня в спальню, очень грубо, совсем не как тот Говард, за которого я выходила замуж. – Давай, – сказал он, – ложись.

– Ох, – сказала я, быстро думая, – дай хоть несколько минут, пока я не почувствую себя получше.