Слышались и слегка диссонирующие, даже горько-надрывные нотки: будто бы все нанотехнологии господина Чубайса не стоят и грамма земли, которую можно добывать из глубин Голосова оврага. Упорно судачили и про то, что главное в Голосовом не он сам, а таинственная расселина, в которую некие горячие сердца давно пытаются проникнуть пытливыми умами.

Саму расселину рисовали красками макабрическими и скверно пахнущими: вроде бы там, на глубине (но уже восточней, не под благословенным Коломенским, под загазованной Капотней), отвисалось на распялках и отстаивалось в каменных сосудах все наихудшее, чему ни в Москве, ни в Московской области, ни даже на тысячу верст вокруг места решительно не было. Все «испанские сапоги», все плети и батоги, все железные кляпы и колодки, а также горы доносов и громады обманов, все обезьяньи ужимки чинуш, державших на весу зубами, как мелкоячеистые авоськи, свое дикое чванство, все бараньи почесывания и визги олигократов – хранились, по словам пытливых умов (они же – «черные археологи»), в предметно-вещественном виде именно там, в расселине. Говорили так:

– В расселине складируются только характерные вещи и последствия совершенных дел. И все это в сжатом, спрессованном виде. А людей там – ни души!

– Как без людей? Люди есть. Только они в стиснутом виде под землей обретаются. Их, как пивные банки, плющат и дисками в щели вставляют!

Расселина обрастала пословицами, топорщилась поговорками:

– Молодо-зелено, ждет тебя расселина.

– Наша жизнь рассельная, а у них – кисельная!

– Баба моя – как та расселина: что в щель ни опусти – все примет.

Но были, конечно, и чисто научные высказывания.

– Ваша расселина – просто столбняк Вселенной! – утверждал доктор орнитологии Вострилов, который после неудач с птичьим вопросом стал яростно вгрызаться в природу оврагов и круч.

Правда, существовали в расселине, по утверждению пытливых «черных», и светлые, праздничные уголки. Достойный, не отягощенный дурными делами «провальник» бывал в таком светлом уголке окружаем именно теми временами российской истории, которые ему до безумия нравились. Был в расселине угол Елизаветы Петровны и угол Лавра Корнилова, был детсадовский уголок Егора Гайдара и угол канцлера Горчакова, зеленел клин Руси Черноморской и шумело ветрами побережье Руси Поморской. А для желающих взблескивал никелированными фарами, свинченными с иностранных авто, угол Ильича Брежнева…

Но утверждения утверждениями, а случались в Голосовом и пропажи, зафиксированные документально!

К примеру, еще в 1571 году пропала в овраге сотня крымско-османских всадников, состоявших на службе у хана Девлет-Гирея. В аккурат перед петровскими казнями пропало три десятка стрельцов. Позже, уже в 30-х годах XX века, пропали сразу несколько милиционеров: но эти не все вместе, а поодиночке, и на протяжении трех лет.

И если относительно всадников Гирея и антипетровских стрельцов существовали только отголоски дознаний, проведенных по приказу царя Алексея Михайловича, и более поздние устные предания, то пропажи милиционеров были закреплены протокольно.

Никуда нельзя было спрятать и заметку в «Московских ведомостях» от 9 июля 1832 года. В ней сообщалось про двух крестьян, еще в 1811 году пустившихся в путь из деревни Дьяково в деревню Садовники и присевших отдохнуть на край Девина-камня. Накрытые зеленоватым туманом крестьяне исчезли и только летом 1832 года объявились в Дьякове вновь.

Именно в 1832 году были впервые увязаны меж собой два явления: исчезновение людей и зеленоватый туман, неожиданно поднимавшийся из глубин Голосова оврага.