Ты легкомысленно обещал.

А со стадионом вышло так.

Приехал на машине слепой. Тот самый, из балакиревской электрички.

– Это-это-это! – запричитал он и стал указывать бандосам на машину.

Трое охранников, выставив поперед себя шокеры, кинулись за ворота стадиона, к аккуратненькому грузовичку-пикапу, на котором слепого и привезли.

Причитавший сделал вид, что бежит за ними, но внезапно передумал, схватил тебя за руку, стал толкать к стене, заставленной листами фанеры.

– Это-это-это… Им все одно конец, а они на тебя… на вас все свалят. Будь проклят китаец Чень!

– Какой еще китаец?

– Который фотоаппарат для слепых изобрел! Нам не фотоаппарат, нам кнут здоровенный нужен. Момзги, момзги, а не глаза слепота выедает!

Осердясь, слепой что было сил толкнул тебя в спину. Проломив головой гниловатый фанерный лист, ты нырнул в скрытую от посторонних глаз калитку, спотыкаясь о торчащий из наста штакетник, выбрался на дорогу, остановил первую попавшуюся легковуху, попросил отвезти по домашнему адресу…

Засыпая на заднем сиденье легковухи, ты в эту невыводимую, трижды прекрасную и трижды проклятую слепоту мира с головой и нырнул.

А вот у нее у самой имя было не такое ласкающее. Но все ж таки тоже ничего: Валена.

В подсобку, куда сбегались попить кваску грубые лямочники и сиплоклювые продавцы пиццы, а также в магазинный подвал Валена старалась не заглядывать, хотя иногда надо было.

В подсобке и близ нее – побасенки и мат полурусский. Но донимало не это. Донимала обтреханная политика и вокруг нее бесконечная пурга слов.

Политику в подсобке представляли в лицах, занимались ею со смаком.

Самыми популярными лицами были Псаки и Мандела. Правда, и Нетаньяху с йодистым кончиком, и Обама, которого здесь звали – Обабок, а также фрау Меркель со всеми ее придатками, в дело употреблялись часто.

Чуть реже – Кличко и Ляшко. Еще реже – Столтенберг и Бжезинский.

– Псаки-псаки ходила?

– Да отстань ты, ради бога…

– Как Ляшко? В смысле, приходил кто вчерась? К Бараку склонял?

Барак близ магазина был обустроен на славу.

– Почти как сама Россия! Даже чуть лучше. В смысле пригодности для удовольствий, – говорил самый умный из магазинных рабочих, про Манделу и Ляшко никогда не упоминавший – Илюша Толстопят.

Колобок Илюша учился когда-то в РГГУ, но потом судьба зло швырнула его в подсобку.

– Опять набжезикала? – вынимала Валену из внутренних разговоров подруга Устя. – Снова напорошила?

Устя – ревниво-вспыльчивая, но справедливая. Могучая, как дуб, Устя была способна на редкую нежность. Такая нежность в слове «набжезикала» как раз по капельке и проступала.

Но только Устиной нежности Валене было мало. Она рысцой устремлялась из подвала наверх, и уже через минуту виновато улыбалась в пустое пространство, которое огромным прозрачным кубом иногда зависало над кондитерской витриной.

«То ль дело Обамчик! Не обматерит, помоями не обдаст, – шептала про себя Валена. – И чего они, дуралеи, к нему прицепились?»

Конечно, были в магазине люди возвышенные, даже заоблачные.

К примеру, Люся Кефирова, заведующая. Фамилия у Кефировой была, известное дело, другая, туго произносимая, пришлось сменить. Желторотая Кефирова (таким цветом красила губы) иногда бывала настроена поэтически.

– О, нннорексия моя, ночная, о, прекрасная, – ангельски пела Люся, – как помогаешь ты сохранять мое грешное тело!

– О, ппендицит, ппендицит, ппендици, – продлевала свое песенное удовольствие Кефирова, – как мило вычерчен твой косой шрамик! Теперь он как стрелочка, как тот указатель!

Желтогубая Люся и обозвала однажды торт «Отелло» – «Обамой».