|
- Садитесь же, милостивые государи, допьем. Невелик бочонок-то. Они сели и разлили мед. - Интересные края повидаешь, ваша милость, - говорил Зацвилиховский. - Уж ты пану Гродзицкому в Кудаке от меня поклонись! Вот солдат так солдат! На самом краю света сидит, вдали от присмотра гетманского, а порядок у него, дай боже такому во всей Речи Посполитой быть. Я-то знаю и Кудак, и пороги. Бывало, туда чаще ездили, и тоска прямо за душу берет, как подумаешь, что все это прошло, минуло, а теперь... Тут хорунжий подпер седую свою голову и глубоко задумался. Сделалось тихо, слышалось только цоканье в воротах: это последние люди Скшетуского выходили на берег к байдакам. - Боже мой! - молвил, очнувшись от раздумий, Зацвилиховский. - Хоть распри и не стихали, а раньше лучше было. Как сейчас помню, под Хотином, двадцать семь лет тому назад! Когда гусары под командой Любомирского шли в атаку на янычар, так молодцы за своим валом шапки подкидывали и кричали Сагайдачному, аж земля тряслася: “Пусти, батьку, з ляхами вмирати!” А сейчас? Сейчас Низовье, которому форпостом христианства надлежит быть, впускает татар в пределы Речи Посполитой, чтобы накинуться на них, когда будут с награбленным возвращаться. Чего там! хуже еще: Хмельницкий с татарами снюхивается, чтобы христиан за компанию убивать... - Выпьемте же с горя! - прервал Заглоба. - Ай мед! - Дай же, господи, умереть поскорее, чтобы усобицы не видеть, - продолжал старый хорунжий. - Взаимные грехи придется кровью смывать, но не будет это кровь искупления, ибо брат брата убивать станет. Кто на Низовье? Русины. А кто в войске князя Яремы? Кто в шляхетских отрядах? Русины. А в коронном стане разве мало их? А я сам кто такой? Эй, злосчастная Украйна! Крымские нехристи закуют тебя в цепи, и на турецких галерах грести будешь! - Да не убивайся так, сударь хорунжий! - сказал Скшетуский. - А то нас прямо слеза прошибает. Может, еще и солнышко взойдет! Но солнце-то как раз заходило, и последние лучи его лежали красными отсветами на белой голове хорунжего. В городе звонили к вечерне и к похвальной. Они вышли. Пан Скшетуский отправился в костел, пан Зацвилиховский в церковь, а пан Заглоба к Допулу в Звонецкий Кут. Уже совсем стемнело, когда все трое снова сошлись у пристани на берегу Тясмина. Люди Скшетуского сидели по байдакам. Весельщики еще перетаскивали груз. Холодный ветер тянул в сторону недалекого устья, где река впадала в Днепр, и ночь собиралась быть не очень погожей. При свете огня, пылавшего на берегу, вода в реке кроваво поблескивала и, казалось, с неимоверной стремительностью уносилась куда-то в неведомую тьму. - Ну, счастливого пути! - сказал хорунжий, сердечно пожимая руку молодому человеку. - Держи, ваша милость, ухо востро. - Уж постараюсь. Даст бог, скоро свидимся. - Теперь, наверное, в Лубнах или в княжеском войске. - Значит, ты, ваша милость, окончательно к князю собрался? - А что ж? Война так война! - Оставайся же в добром здравии, сударь хорунжий. - Храни тебя бог! - Vive valeque! <Живи и будь здрав! (лат.).> - кричал Заглоба. - А ежели вода аж до Стамбула тебя, сударь, донесет, кланяйся султану. А нет - так черт с ним!. |
