В полдень был у озерца, возле заветных кибиток, где жила Галия. Встретили его так же радушно, как у чабанов. И Галия, изменившаяся в лице, ставшая почти черной от пятен, на этот раз встретила Амана не капризами и пререканиями, а слезами радости. Встретила как самого дорогого, самого долгожданного человека. Аман обнял ее, вынул подарки, но, увидев в глазах немой, полный муки вопрос, утешил:

— Есть, есть… Сейчас отдам…

Он вынул из кармана несколько писем и протянул их Галие.

Глаза ее заметались по строчкам. Читая, она то улыбалась, то вытирала слезы, то хмурилась. Наконец, прочитав все письма, расцеловала Амана:

— Слава аллаху, Аман-джан, отец жив-здоров, мама — тоже. Но бедненькие, они даже не догадываются в когти какого беркута я попала. Они ждут внука от Черкеза. Как же мы потом им объясним, когда я привезу тебя в Петербург? Понятия не имею. Но если б ты знал, как мне жутко здесь одной, без тебя. Ах, Аман, Аман! — И Галия расплакалась.

Старуха-хозяйка, увидев слезы молодой ханши, покачала головой:

— Ханум, я ли за вами не смотрю, не ухаживаю?

— Не обращайте на мои слезы внимания, — вновь засмеялась Галия. — Это все от радости.

Дней через десять Галия родила сына. Старуха-хозяйка сама приняла младенца. Омыла его и спеленала в черной кибитке, при керосиновой лампе, подальше от глаз мужчин. Аман и муж хозяйки, седельщик, в другой кибитке пили чай и выглядывали то и дело наружу. Над пустыней кружился густой падающий снег, кибитки были облеплены им. И старик-седельщик, глядя на разгулявшуюся зиму, приговаривал:

— Это хорошо, что снег. Это очень хорошо!

Почему хорошо, на это он ответить не мог. Но Аман понял старика по-своему. «Раз аллах даровал мне сына в день, когда шел снег и было вокруг бело, значит и имя его должно соответствовать этому дню. Да и ханум моя, мать мальчишки, тоже из белых, княжеских кровей. Назовем его Акмурадом>.

Сын родился — надо устраивать той. Но как соберешь людей, если и жена у Амана тайная, и родившийся сын у нее — тайный. Решился все же Аман, пригласил всех живущих вокруг озерца, и Байкара со своими джигитами приехал. Отгуляли, поздравили молодого отца и мать с первенцем, пожелали ему сто лет жизни, подарков надарили. Разъехались гости довольными. А через полмесяца, когда весна из синих небес высунула белые рожки луны, Аман стал собираться в Асхабад, как бы отец не подумал, что пропал в песках сын, и в убили ли его, не попал ли в руки аламанщиков. Правда, Аман предусмотрел, еще месяц назад сказал одному проезжему в Асхабад, чтобы заглянул на подворье Каюм-сердара и сообщил, мол, все в порядке, сын кланяется. Но все равно, ехать надо.

Перед отъездом Аман сидел с Галией, которая держала на руках сына, и напутствовала:

— Аман-джан, Камелии Эдуардовне скажи спасибо, что получает письма и переправляет мне.

— За это я ей плачу, — отвечал Аман. — Она не скроет ни одного письма, не бойся.

— Аман-джан, как приедешь в Асхабад, сразу сообщи моему отцу в Петербург, что родился у него внук. Имя тоже сообщи. Адрес обратный не перепутай. Пусть пишет, как и раньше, на Камелию Эдуардовну.

— Знаю, моя ханум, зачем учишь, — легонько возражал Аман, принимая белый листок от жены, на котором был написан текст телеграммы.

Наконец, когда Аман, уже распрощавшись с ней и маленьким Акмурадом, сел на коня, она метнулась в кибитку и вынесла книги:

— Аман-джан, отдай книги Ратху, пусть вернет Нестерову. Скажи обоим спасибо, очень хорошие книги.

— Галия-ханум, — обиделся Аман. — Удобно ли такую чепуху назад возвращать? Не обвинят ли нас в мелочах? Нет, я книги не возьму, оставь их у себя.