Мой «ИЛ» взмывает вверх, переваливается через высшую точку и, будто с горки, устремляется вниз, туда, где немецкие самолеты рвут на части остатки нашего полка. В прицел попадает первый немец. На тебе, на…

Вижу, как у него отваливается хвост, отрубленный разрывами моих снарядов. Горящие обломки валятся вниз огненным дождем. Так, один есть, можно попытаться продолжить этот смертельный танец…

С переворотом бросаю машину в сторону и резким виражом поднимаюсь чуть выше общей свалки. Чей-то штурмовик тоже яростно кидается в драку, выписывая филигранные «полупетли», закручивая «бочки», уворачиваясь от огня, и смело атакуя немцев. Ух ты, ему даже удается запалить кого-то из фашистов! Решаю прикрыть молодца, бросившись ему на выручку. Поздно… «ИЛ» вспыхивает, и, прочертив небо огненным метеором, исчезает за ближайшим леском.

Нас добивают. Я чувствую, как самолет содрогается от попаданий, и пытаюсь вырваться из прицела противника. Наконец, двойным восходящим разворотом мне уйти из-под огня. Смотрю вниз: полка больше нет, штук десять немецких ястребов гоняются за полудесятком уцелевших «ИЛов». А прямо на меня несется немец с полосатым коком винта.

Еще в училище я слышал, что по опыту Испании, лобовую атаку выдерживают только наши летчики. А в Финляндии имел возможность лично в этом убедиться. Так что если ты собрался взять меня в лоб, то я могу с тобой посостязаться и в крепости нервов, и в качестве пилотажа. Мой самолёт точно рычит от злости, и мы мчимся прямо на немца. Вражеский истребитель растет прямо у меня на глазах, сейчас я уже вижу его вплоть до мельчайших деталей, до последней заклепочки на плоскости…

Внутри меня поднимается мутная волна ужаса. Вот сейчас, вот еще один миг и в небе появится облако вспышки, а вместо двух самолетов и трех человек разлетятся в стороны мелкие клочья того, что еще секунду назад ненавидело, сражалось, боялось…

Но в то же время, я знаю, что он чувствует тоже самое, и сейчас тоже отчаянно трусит и мечтает лишь о том, чтобы выжить. Как и ожидалось, фашист первым отворачивает и пытается нырком уйти вниз. Гулкий грохот «ВЯ» и «ШКАСов» и я успеваю заметить, как брызжет осколками его фонарь, как вспарывается и раскрывается его длинный узкий фюзеляж. Есть!

Немцы уходят. Легко и непринужденно отворачивают в сторону и с набором скорости скрываются в западном направлении. Сколько же нас уцелело? Не понял?! Один, два, три… все? ВСЕ?!! Как, КАК они за десять минут ввосьмером разорвали все, что осталось от полка? Ну, правда, ушло их всего четверо, так что бескровной победы у них не получилось, но…

Да, четыре «ИЛа» — все что уцелело. Может быть, кто-то еще сумел сесть на вынужденную? Эх, зачем я себя обманываю: куда тут можно сесть, если внизу сплошной лес?..

Мы тянем к Внукову на последних каплях бензина. Мое радио молчит: то ли повредили, то ли у остальных повыбило. Но по бортовым номерам я вижу, что уцелели Сашка, Олег, и кто-то из второй эскадрильи. Кто оттуда — я не знаю, номер на изодранной пулями обшивке виден плохо. Но по почерку — тоже кто-то из стариков. Мы идем, прижимаясь к земле, почти чиркая брюхом по верхушкам деревьев. Как обидно, как страшно обидно, идти вот так, крадучись над своей землей. Сволочи!

Наш полк был хорошей, сильной частью, а теперь от него ничего не осталось. А что сейчас делается в других местах? Немцы прорвались только здесь? Или наступают везде?

До Внукова добираемся без приключений. Первым садится «ИЛ» из двойки, вторым — сильно поврежденный Лискович. При посадке у него не выходит левая стойка, и он садится на две точки. Штурмовик бежит по полю постепенно заваливаясь влево, чиркает крылом по земле, делает несколько кругов на аэродроме и наконец замирает, нелепо перекосившись, точно увечный воин, лишившийся ноги.