Глинского князь Андрей застал в сугубой меланхолии: тот сидел на сундуке, завернувшись в лисью шубу, и высвистывал тоскливую мелодию на красивой немецкой дудке.

Увидев князя Андрея, быстро встал, стряхнул шубу с плеч на сундук, дудку положил на подоконник и радостно раскинул руки, будто готовясь обнять гостя. У Андрея сразу же отлегло от сердца, исчезли сомнения о необходимости приезда. Глинский усадил гостя в красный угол и хлопнул в ладоши. Пока проворные, незаметные и как бы бестелесные холопы бесшумно накрывали на стол, хозяин и гость справлялись о здоровье друг друга и домочадцев, о делах московских и Старицких, обо всем, что позволялось слышать чужим ушам.

Перед тем как пригласить гостя к трапезе, Михаил Львович кликнул Волчонка и велел встать в соседнем покое, плотно затворить двери и никого к нему не пускать. Николай выполнил приказ и, сколько ни вслушивался, ни одного звука из княжеского покоя уловить не мог: и дверь была толста, и говорили собеседники, очевидно, весьма тихо.

«Вот и вторая ласточка прилетела», — подумал Михаил Львович, увидев в дверях князя Андрея. И, занимаясь с приезжим пустыми пересудами, пока холопы собирали на стол, неотступно думал: зачем пожаловал Андрей Иванович? Что скажет, о чем спросит? Когда же остались они вдвоем, князь Андрей неудержно выложил горькую обиду, не скрыв ничего, кроме насмешливого и унизительного «императора Старицкого».

Глинский начал издалека. Соглашаясь с князем Андреем, осудил негожую для России придворную заморскую куртуазию, сиречь разнузданность нравов и буйство страстей, прикрываемые лукавым притворством добропорядочности, которую его племянница развела у себя в доме.

Гость сочувственно вздыхал, махал рукою, сокрушенно покачивал головой. Можно было подумать, что не старые греховодники сидят за чарами с вином, а два схимника ангельской чистоты горюют о несовершенстве мира и соблазнах нечистого. Михаил Львович о племяннице говорил прямо, нелицеприятно. Распутство ее осуждал с отеческой скорбью и всеконечной укоризной: смотри, мол, князь Андрей, родная она мне, а истина дороже.

Князь Старицкий слушал о Елене, а думал об Овчине, что посмеялся над ним премерзко. Потому, не защищая Елену, — тоже немало пакостного наговорила, — осторожно заметил:

— В Елене ли дело, Михайла Львович? Кабы не басалык ее, неизвестно еще, какую бы песню пела.

— Что такое басалык? — не понял Глинский.

— А то же, что и телепень — двуручный кистень, ядро на цели — головы проламывать, — зло усмехаясь, пояснил Андрей Иванович.

— Ну-ну, — неопределенно отозвался хозяин.

— Что «ну», Михайла Львович?! — вскипел гость. — Что «ну»? Он скоро всех запряжет, всеми понукать будет. Али не видишь, что Овчина не токмо великокняжеские палаты занял, ведь и в думе выше всех сел. Конюший! Первый боярин в государстве! Вас, опекунов, в грош не ставит! Все он да Митька Бельский, да Федька Мстиславский. Что вы против Телепня можете? А ничего!

Глинский молчал, опустив голову.

— Я и в совете тоже мало что могу, Андрей Иванович, — сказал печально и тихо. — Когда брат твой помирал, всем им велел держать меня за своего. И на том ему крест целовали. А прошло сорок дней — опять я — чуж-чужанин. В совете их — последний человек. Все помимо меня делают. Сами промеж себя советуются, сами к Елене ходят, мне только приговоры свои да ее объявляют.

— Стало быть, не помощник ты мне, Михаила Львович?

— Стало быть, не помощник, — горьким эхом откликнулся Глинский и чуть приподнял над столом руки: извини-де, Андрей Иванович, не обессудь.

Как только князь Андрей вышел из покоя Глинского, хозяин тотчас же крикнул Николая.