Кем обещана, сыскной боярин не уточнил. Для главы Посольского приказа связи Чуба с латынянами не были секретом, а Кудря о них догадывался, хоть не был посвящен в детали. Впрочем, Лавруха тоже не знал конкретных имен, представляя лишь общую ситуацию: есть в Киеве некая персона, что глядит в четыре глаза на все происходящее. А может, не в четыре, а в сорок четыре, ибо у персоны той наверняка имеются осведомители. Скорее всего, думал Лавруха, тот человек – из латынских купцов, которых в Киеве немало. Или маскируется под купца, а сам…

– Значит, решено, – прервал ход его мыслей голос Близняты. – Будем в Думе биться, пока гонцы наши едут в Рим, Саркел и Мемфис. А как вернутся они со всеми священствами, представим государю свое мнение. Пусть Жердяич кричит за египтян либо иудеев, то нам без разницы. Князь-батюшка все одно нас послушает.

– Пусть кричит, – согласился Лавруха. – Хоть за япошек с их джиуджитсой.

Кудря кивнул, демонстрируя солидарность, но голова его была занята другим: казначей прикидывал, на сколько расщедрятся латыняне и что из этих сумм осядет в сундуке Близняты. Прикинул и вздохнул. Его грызла зависть.

Так и осталась бы Нежана в молодых годах неутешной вдовицей, но тут подвернулся ей Хайло. Молодец, сокол ясный, да еще с дивной птицей попугаем! Попугай зеленый с золотом, а сам Хайло парень видный, косая сажень в плечах, загар густой, египетский, и шрамов боевых не счесть. Пробирался он на родину в Новеград, да деньги кончились, и пришлось ему на Торжище таскать мешки с зерном и углем. Здесь его Нежана и приметила. Знакомство устроила с бабьей хитростью: купив неподъемную скамью из дуба, наняла пригожего воина в носильщики. Дотащил он лавку до ее подворья и разглядел Нежану очень хорошо – а была она молодкой статной, кареглазой, с аппетитными формами. Не женщина, а персик! Попугай тоже одобрил, присоветовал: «Не прропусти, дуррак! Товарр перрвый соррт!»

Разглядев все, что хотелось, поиграл Хайло мышцами и сказал, что внесет лавку в горницу вместе с милой хозяйкой. И внес – при том, что на плече еще и попугай сидел. Устроился он на этой самой лавке, отведал угощения, чаю и пирога с малиной, и стал плести истории о своем египетском житье-бытье, о битвах среди гор Синая, о белокаменном граде Мемфисе, о великой реке, где плещется зверь крокодил, о каменоломне в Нубийской пустыне, о славном чезу Хенеб-ка и прочих друзьях и недругах.

Еще поведал о грозных Собаках Саргона, о штыковых атаках на ассирские позиции, и шрамы свои показал, где от пули, где от клинка. Нежана ахала, изумлялась, а над шрамами даже всплакнула. Так плавно, слово за словом, перебрались они с лавки в постель, занявшись уже не пирогами с малиной, а другим увлекательным делом. Поутру Хайло решил, что попугай абсолютно прав и добро от добра искать нечего. Поцеловал он сладкие губы Нежаны и пошел наниматься в княжьи ратники. Так и остался в Киеве. И надо сказать, что в Новеграде о нем не печалилась ни одна собака. Люди, впрочем, тоже не горевали.

– Попугай мой где, солнышко? Принес его Кирьяк?

– Принес, – ответила Нежана, хлопотавшая у печки. – В огороде промышляет. Хозяин!

Попугая Нежана очень одобряла. Он не только умные беседы вел да ягоды клевал, вишню там или смородину, но и гонялся за всякой пришлой птицей, обороняя Нежанины посадки. Даже вороны-разбойники его боялись – клюв у попугая был острый, как у орла, а нрав – круче некуда.

Нежана обернулась, разглядела синяк у Хайла под глазом, всплеснула руками, но он отмахнулся – пустое, мол. Снял пояс и сапоги, сел на лавку и сказал:

– С варягами малость пошкубался, мать их Исиду! А после князь позвал. Велено, лапушка, к хазарам ехать. Едва в Египет не послали.