Однако счета в Новеградском банке, а также в Тверском-Ямском, Первом Сибирском и других стали усыхать. Деньги куда-то утекали, частью в кубышки, а частью в иные края, превращаясь по дороге в талеры, шекели, пиастры и даже в польские злотые, в которых золота было столько, сколько мяса в постных щах. Цены на соль, пиво и хлеб взлетели, и за любым товаром, какого прежде было без счета, ломились толпой. При этом вдруг возникло изобилие оружия – в Киеве и больших городах винтарь продавали за четыре куны, а кое-кому он доставался за бесплатно. Только знай, где искать! Большаки собирали дружины, и с винтарями у них не было проблем. Появилось у них и другое: маузеры «консул», пулеметы «Юлий Цезарь» и безоткатные орудия «Сципион».

Власти не то чтобы спали, но дремали. Князь, по наущению Близняты, распустил на время Думу, объявив, что соберет лучших людей во дворце, дабы выслушать священства трех религий. Срок этот близился, и казалось, что надо сделать лишь одно, но мощное усилие: выбрать достойную веру и привести к ней подданных, распрощавшись с прежними богами. Пусть со смутой это случится, с неустроением и рыданием, но вскоре все изменится – отрыдает народ по старому, примет новое, улягутся глупые слухи, куна вес не потеряет, а налоги хоть и возрастут, но такая уж в мире тенденция, все дорожает потихоньку-полегоньку, в том числе и нужды государства. Так ли, иначе, но жизнь устаканится, и ляжет новая дорога прямиком в Европы сквозь пробитое окно, и потекут в то окошко купцы иноземные, и академики мудрые, и невесты-принцесски, и мастера-архитекторы, и парижские девки, что пляшут танец завлекательный канкан, и прочие полезные художества. Словом, все флаги будут в гости к нам!

Так рассуждала власть в лице государя Владимира и ближних бояр, склонявшихся к латынской вере. А вера и правда хороша – не то с какого бодуна главенствовать бы ей в Европах?

Нежана слушала пение, сидя в горнице у распахнутого окошка. Голос у ребе был звучный и сильный, даже удивительно, как вмещался этакий голосина в тщедушном теле Хаима. Пел он на неведомом Нежане языке, но очень чувствительно. Даже слеза пробирала.

Хайло упражнялся в огороде с шашкой, рубил лозу, воткнутую в плетень, а иногда сшибал лихим замахом незрелое яблоко с ветки. Здесь же был и попугай – устроился на яблоне, склонил головку и посматривал на хозяина блестящими глазками. Должно быть, прыжки Хайла взад-вперед казались птице очень забавными. Попугай считал, что это представление устроено только для него, а другой человек, хозяйский приятель, поет, чтобы подбодрить хозяина к маханию железкой.

Ребе пел:

В Киев Хайло возвратился три дня назад и, отпустив Чурилу, Алексашку и Свенельда, первым делом заехал домой. Но ненадолго, лишь для того, чтобы чмокнуть Нежану в сладкие губы и сказать, что жив-здоров, что хоть гостинцев не привез, зато раздобыл настоящее иудейское священство – вон оно стоит, чешет шнобель и озирает хоромы и двор. А теперь, милая, надо доставить священство в Сыскную Избу и сдать с рук на руки Близняте Чубу – служба, понимаешь ли, такое дело!

Сыскной боярин принял ребе с уважением и сладкими улыбками, однако сдать его с рук на руки не получилось. Отвел Близнята Хаима в гостевой покой Зимнего дворца, где уже обитали священства из Рима и Мемфиса, но там ребе Хаиму не понравилось – много пышности, позолоты, шемаханских ковров и зеркал веницейских.