На дежурстве в Зимнем сменялись три сотни под названием охранных, а еще одна была парадная. Охранные стояли в караулах в дневное и ночное время, стерегли входы и выходы, ходили по дворцу и вкруг него дозором, и были в этих сотнях ратники отборные, но простого звания. Такую сотню Хайло и получил. В парадной же были сплошь сыны боярские, и командиром числился у них наследник, княжонок Юрий. Носили они старинные кафтаны пунцового бархата с золотым позументом, таскали бердыши да палицы, а к ним сабли в богатых ножнах. В караулах эта сотня не стояла, выходила с князем в торжественных случаях, когда принимал он важных гостей, послов или других иноземцев, которым нужно пыль в глаза пустить. За этих во дворе у Нежаны не пили; не свои те сынки боярские, чужаки.

Под выпивку шла беседа. Большей частью расспрашивали ребе, знали, что скоро явится он пред государевы очи и спорить начнет с египтянами и латынянами. В привычном ратникам понятии воспринималось это как поединок, а всякому воину любопытно взвесить силы соперников и угадать, чья возьмет, а кто проиграет. Среди слуг и охраны Зимнего многие бились об заклад, но на иудея почти никто не ставил, да и на Мента против Нумы шло один к трем.

– Вот скажи нам, ребе, – допытывался Путята, мужик дотошный и основательный, – скажи, твой бог сильнее Перуна?

– Сильнее, – отвечал ребе Хаим, улыбаясь и закусывая пирогом с грибами.

– А ежели Амона взять или там Иупитера?

– Тоже сильнее.

– А ежели они втроем навалятся?

– Все равно сильнее.

– А почему? В чем его сила?

Ребе отставил тарелку с пирогом и сказал серьезно:

– В вере человеческой. Кто верит в Господа, тот носит Его в сердце и готов за веру свою умереть. Вот ты, Путята, готов смерть принять за Амона или Юпитера?

– Чего еще! На хрен они мне сдались!

– А за Перуна?

Десятник задумался, потом покачал головой.

– Нет, ребе. Перун, ну… деревянная чурка Перун, с глазами и усами. Одно дело, козу ему принесть, а чтобы помереть… Нет!

– Выходит, ты Перуна в сердце не носишь, как я своего Господа, – промолвил ребе Хаим, оглядывая сидевших за столом. – Однако, дети мои, есть такое, за что умереть не зазорно. Вот ты, Чухрай, за что готов погибнуть?

– За отчизну, – отозвался воин. Был он немолод, сед и помечен шрамами, ибо ходил в походы еще с прежним князем. Сорок лет ходил и бился всюду, от Балтийского моря до Черного.

– А ты, Гвидон? – Ребе перевел взгляд на молодого ратника.

– За женку Любаву и сынка моего. Они в моем сердце!

– Еще за что? Говорите, называйте!

– За близких моих, за батюшку с матушкой! – послышалось за столом.

– За землю нашу!

– За дом свой!

– За дочку мою милую, что уже невеста!

– За братца меньшого! Один из родичей моих остался…

Ребе Хаим выслушал всех, потом сложил ладони ковшиком, поднял взор к небу и произнес:

– За дом и землю свою, за родных и близких, за детей и почтенных родителей… Вроде о разном вы сказали, воины, а на самом деле об одном: о любви! Носите вы в сердцах ваших любовь, а это значит, что Бог мой уже там поселился. В сердце и в душе! Здесь! – Он положил ладонь на грудь. – Ибо Господь и есть любовь! Кто любит и готов к жертве во имя любви, тот уже на дороге к Господу, хоть не ведает об этом.