В скором времени все разошлись, кроме Марка Троцкуса. Латынянин, обычно словоохотливый, почти весь вечер промолчал и даже не ссорился с урядником Филимоном, но слушал усердно, в оба уха. Были, конечно, во дворце у большаков осведомители, но не лишнее и самому проведать, что творится в Зимнем – а кто это знает лучше караульных воинов?… И Марк слушал да запоминал: про священств и их повадки, про сплетни, ходившие меж слуг, про охрану у покоев князя и наследника, про дармоедов из парадной сотни – леший их побери! – про вина и наливки, что подносят государю, и про другие разности. Хитрый ум был у Марка Троцкуса, римского мятежника и вольнодумца! И понимал он со всей ясностью: чем больше знаешь, тем больше и власти отхватишь. Как бы ни крутил Юний Лепид, что бы ни талдычил про инородную внешность и крючковатый нос, а поддержать придется того, кто более ловок и сведущ. Ему и быть первым архонтом! А нос крючком архонту не помеха – вон у ребе целый хобот, а метит ведь в первосвященники!

Дождавшись, когда иудей удалится в свою горенку, а Нежана приберет со стола, Марк подсел к Хайлу. Прилетел попугай, устроился на хозяйском плече. Попугаю нравились шумные сборища, но смотреть на них он любил с безопасного места, с крыши или высокой ветки. Нынче он тоже на крыше сидел, а заодно разобрался с соседским котом – с ним у попугая были давние счеты.

– Как думаешь, склонится князь к иудейской вере? – забросил первый камешек Марк Троцкус. – Клянусь Юпитером, ребе этот настоящий агитатор! Ему бы на митингах речи толкать!

Хайло пожал плечами.

– Про князя не ведаю, Маркуха. Мне велели иудея привезти, я привез, а о вере пусть государь с боярами соображают. Хотя, конечно, ребе Хаим – мужик достойный и мой гость. Как бы дело ни повернулось, я его в обиду не дам.

– Кому тут нужно его обижать, – сказал Троцкус. – Если его конфессию выберут, будет он в сахаре ходить и лапсердак на соболях наденет. А не выберут, так отправится назад, в свою Хазарию.

– То-то и оно – назад! – возразил сотник. – А дорога по степи опасная, там лихие молодцы шалят! Если назад, так я сам его отвезу. Спрошусь у воеводы на побывку и отвезу в Соча-кала. Прям в его симахоху доставлю.

Они помолчали. Потом Марк оглядел нашивки Хайла, маленькие золоченые топорики, и молвил:

– Вот ты и сотник уже. А мечи пошли бы тебе больше.

Меч в дубовом венке был эмблемой тысяцкого, то есть полковника. Выше были только генеральские чины – воевод правой и левой руки и главного воеводы, каким в Киеве числился Илья Муромец. Эти носили на вороте молнии Перуна, от одной до трех.

– Мечи мне не светят, и в чезу мне никак не выйти, – усмехнулся Хайло. – То звание для благородных, а я не боярин и не боярский сын.

– Почему не выйти? Сам ведь рассказывал, что твой чезу Хенеб-ка был из простых, сын пекаря или горшечника.

– Сын ткача, – поправил Хайло. – Однако воинский дар имел, какой мне в снах не привидится. Я ему не ровня. Нет, не ровня, Маркуха.

– Плохо ты себя ценишь, ой плохо! – сказал Троцкус с сожалением. – Я вот думаю, что мог бы ты и большой дружиной командовать, целым легионом, а то и тремя-четырьмя. Армией, Хайло! Только не с теми нашивками, какие жалует ваш князь-батюшка. Не с мечами и не с молниями!

Сотник потер виски. За столом он пил немного, ибо негоже хозяину напиваться, но все же в голове гудело. Так, слегка.

– В толк не возьму, куда ты клонишь, Маркуха. Не пойму, клянусь яйцами Осируса! На чужую сторону завербоваться?… Так это мы уже проходили в молодых годах.