Бояре, кланяясь, стали расходиться. Вскоре палата опустела; остались в ней хмельной князь, наследник Юрий да стражи из парадной сотни. Еще ребе Хаим, которому князь сделал знак приблизиться.

– Распотешил ты меня, слуга божий, зело распотешил, – произнес государь Владимир. – Дарю тебе чарку, из которой пил, но это малая награда. Еще проси! Чего душа твоя желает?

– Привести народ сей к Богу, а более ничего, – ответил ребе, глядя на окна, за которыми лежал город.

– О боге будет сказано через три дня. Себе чего хочешь? Казны златой? Каменьев самоцветных? Хором тесовых в граде Киеве? Платья богатого? А может, – князь лукаво сощурился, – девку румяную, к любовным утехам скорую?

– Упаси Бог! – ребе Хаим всплеснул руками. – За чарку благодарствую, а что до девиц, стар для таких утех! Прошло мое время, государь!

– Но кулаками ты машешь знатно, – встрял в разговор княжич Юрий. – Где такому научился?

– В Жмеринке, юный господин, в Жмеринке, – со вздохом сказал ребе. – У нас там что ни двор, так хулиган, что ни улица, так разбойник… Поневоле научишься! Такое уж место эта Жмеринка…

Батька издал приказ в два пункта: всех инородцев с богатеями гнать из города, кто начнет сопротивляться, вешать, а девок брать в общак; все остальные, кто пролетарского происхождения, вступают мигом в Добровольческую армию, а если желания нет, то будет им та же петля и братская могила. Батька нуждался в пополнении после боя у Полтавы, чей гарнизон изрядно потрепал его войска. К тому же лазутчики сообщали, что в Киев идут Буслай, Пугач и Стенька Разин, и с каждым атаманом не пятьсот бойцов, как было договорено, а тысячи две или три. Батька Махно полагал, что для защиты собственных законных интересов он должен явиться в столицу с такими же силами или с войском побольше. О Пугаче Емельке говорили, что мужик он разумный, на баб не падкий и знает счет деньге; значит, с ним договориться можно, поделить Киев на части и выжать монету без лишней торопливости. Но Буслай и Разин были те еще беспредельщики и воры. Стенька, утопив свою княжну, совсем ошалел, резал и жег всех встречных-поперечных, да и Буслай любил подпустить петуха не по делу. Батьке Киева было не жаль, пусть горит ясным пламенем, но после того лишь, как не останется в нем ни полушки. Ни звонкой монеты, ни сукна и бархата, ни коней и быков, ни вин, медов и прочих ценностей. Вот тогда пусть полыхает!

Батькины хлопцы исполняли приказ с большим рвением, и за день Жмеринка опустела. Жили здесь всякие люди: румыны и венгерцы, поляки, иудеи, греки, половцы, цыгане, даже один монгол нашелся. Цыгане тут же собрались и утекли, а прочие, кто обитал не в шатрах, а в домах, кто имел хозяйство, дочерей и жен, вздумали права качать пред новой властью. Но хлопцы их быстро урезонили: монгола, что сабелькой вздумал махать, на кол пристроили, иудеев живьем пожгли, венгерцев в землю закопали, с греков сняли кожу и так далее. Конечно, это было нарушение батькиных приказов, он ведь вешать велел, а не жечь и кожу драть. Но вину эту батька простил, понимая, что не хлебом единым сыт человек, надо ему и бабу дать, и всякое иное развлечение.

Развлекались дней пять, потом двинулись на Умань.

Сам Чуб взял больше всех и был обязан отработать взятое.