Вор прогулялся в тени деревьев, осторожно перебравшись через трамвайные пути, толкнул обшарпанную дверь рюмочной «Филадельфия». Может, именно благодаря местной буфетчице, бывшей барухе Зинке, у которой для постоянных клиентов всегда имелась пара-другая бубликов, заведение звалось «Щель под юбкой», а вообще-то было оно обыкновенной нешухерной малиной, каких в те времена на Лиговке расплодилось во множестве.

Чалого здесь знали. Миновав вонючую рыгаловку, где шелупонь закусывала малинку подводной лодкой, он очутился в просторном кабинете и был сразу же обслужен по высшему разряду.

— Какие люди! — Сама красавица Зинка — перманентно завитая, на каждую буферину можно смело по бутылке водки поставить — приволокла белую головку, а к ней тарелку с копченым балагасом и селедочницу грязи со шматом вологи. Вскрыла банку нежнейшего американского паштета, нарезала чушкин бушлат и белинского и, ласково улыбаясь, отчалила за жареной матроной, плотная, ядреная, знающая себе цену.

Хавал Чалый не спеша, с водкой, помня про жару, был осмотрителен и все время внимательно прислушивался к доносившимся из-за шторы звукам, — в соседней комнате катали. Как ни странно, ахтари его совсем не трогали, хотя Клюв учил, что настоящий вор обязан биться идеально. Наконец, жухнув едва ли четверть канновки, щипач дородно замаксал по приговору:

— Зинуля, цвети и пахни.

На улице тем временем стало еще жарче. Мокрый как мышь бежал на остановку люмпик в рамах, два легавых востера, обливаясь потом, волокли начитанную в стельку, толстую — наверняка с глистом — трещину. «Выкупаться бы». Чалый свернул с Лиговки в переулок и двинулся по направлению к проспекту 25-го Октября.

На бывшем Невском шлялись толпы народу. Решив было поначалу надыбать себе работенку, щипач вдруг передумал, цвиркнул тягуче и ломанулся в кассу «Титана», — гори оно огнем, всех не обнесешь.

В фойе кинотеатра царила приятная прохлада, зрителей было немного.

— Крем-брюле. — В буфете Чалый купил мороженое, выпил ледяной газировки с грушевым сиропом и, едва прозвенел звонок, двинул в зал занимать плацкарту.

Культ впечатлял: давали трофейную «Серенаду солнечной долины». Лабал с экрана настоящий джаз, зрительские сердца бились в ритме запрещенного в советской музыке размера четыре четверти, и, слушая прекрасные мелодии Гленна Миллера, Чалый внезапно почувствовал раздражение: а мы-то, бля, живем как в парашу обмакнутые, просто форшмак какой-то!

Запалив чиркалку, он закурил воровскую перохонку «ББК», сделал смазь начавшему было возбухать фраеру — клюв прикрой, дятел, — и до конца сеанса переживал за жизнь свою забубённую. Наконец вспыхнул свет, и, несколько утешившись от содержимого лопатника, принятого у голомозого гражданина в липии, Чалый очутился на воздухе.

Заметно посвежело, поднялся ветерок, и, глядя с грустью, как встречные двустволки хватают при его порывах подолы бязи, карманник вспомнил упругие коленки Буксы, — кто теперь берет ее на конус? Впав в распятие, медленно хилял Чалый по главной ленте, однако недалеко от Староневского его задумчивость испарилась: выпитая газировка попросилась наружу. Чувствуя, что до дому не донести, щипач нырнул в какой-то двор-колодец и зарулил в первый попавшийся подъезд, — пусть лучше совесть лопнет, чем мочевой пузырь.

На лестнице царила полутьма, сильно пахло кошками. Едва журчание струи затихло, Чалый услышал женские крики, доносившиеся из подвала-дровяника. «Кого там режут?» Вор осторожно потянул рассохшуюся дверь, на цыпочках неслышно вошел внутрь и усмехнулся: два лизуна — рвань дохлая — пытались прокатить на лыжах какую-то кадру в ситчике. Судя по вывеске, она была не какая-то там барабанная палочка, даже не простячка, а в натуре шедевральная чувиха.