Он все-таки закурил, подошел к окну. На дворе Филя и Степашка с яростью рвали на Кефирыче толстые, особого покроя тренировочные штаны, во все стороны клочьями летели вата и пена с брылей.

Сколько Чалый себя помнил, отец у него всегда был в авторитете. Много лет назад, когда мамахен еще была жива и они отдыхали всем семейством в Ялте, маленький Тиша с изумлением увидел, как неказистый его родитель легко уделал двухметрового красавца военмора — жестоко, кроваво и безо всякой пощады. Позже, глядя как-то на возвратившегося со службы отца, уставшего, в сиреневой диагоналевой гимнастерке с ромбами в петлицах, он вдруг внезапно понял, что тот натурально в законе, только окраса не воровского, а потяжелее — мокрушного.

Сам Иван Кузьмич в дела сына обычно не лез, однако в случае нужды какой отмазывал его по мере сил и, накидав затрещин, поучал, что наказуемо не воровство, а неумение. Словом, батор у Чалого был что надо, и проблемы поколений между ними не наблюдалось.

А между тем август сорок пятого стоял жаркий, в душном воздухе кружился тополиный пух, мокрые от пота лифчики горячими компрессами покоились на женских прелестях. Лежа на тахте в родительской квартире, Чалый нехотя курил, выпускал колечки дыма в потолок и отчаянно скучал. Батор отчалил на неделю по своим чекистским делам, работать в такую жару было западло, а Букса, сука позорная, заарканила, говорят, какого-то сталинского сокола и выпрыгнула, дешевка, чтоб ей ежа родить против шерсти.

От выкуренной натощак «беломорины» во рту воняло паленым, между лопатками стекал пот, и, сделав над собой героическое усилие, Чалый все-таки принялся собираться. Заправил белую рубашечку в широченные шкаренки, погреба в которых свисали аж до колен, надел трофейные, на микропоровом ходу, коны-моны и, насыпав в загашник каню, гуляющей походкой выбрался через двор на Староневский.

По раскаленному тротуару канали счастливые фраера с подругами, изредка, ревя двиглом, проносилась арба. «Мент, мусор, легаш, падло». Чалый смерил презрительным взглядом топтавшегося на углу цветняка, сплюнул и двинулся по направлению к бану. Шел он особой походкой — враскачку, поводя плечами, держа руки в карманах. Отлезь, фраерня…

Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик — так и ждал, голубчик, когда его помоют, громко ваблила, пуская слезу, ворона — хорошо прикинутый грудастый бабец, и, заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый сразу въехал, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, не обращая ни на кого внимания, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.

И всюду, куда ни плюнь, вошкались сапоги: скалившиеся от радости дембеля, жуланы с показухами во всю грудь. Положив глаз на вальяжного полкана, хилявшего под ручку с изенбровой биксой, Чалый в шесть секунд насунул галье у того из чердака и тут же затерялся в толпе. Поплевал по обычаю на почин, спрятал бабки поглубже в погреб и принялся неторопливо грабчить — ощупывать карманы высокого дохлого фраера, прикинутого, несмотря на жару, в парусиновый мантель. Дело пошло.

Наконец, когда рубаха на спине промокла насквозь, а в погребах стала ощущаться приятная тяжесть, он почувствовал, что глист подает свисток, и принялся выбираться из скопища потных человеческих тел. Прыгнув под укоризненным взглядом легаша в отходившую с остановки американку, щипач сподобился насунуть в пути воробышка и сошел с трамвая на Лиговке, помнившей еще, наверное, фарт опального чекиста Леньки Пантелеева.