— Извините, простите. — Скоро Букса опустила руку и, улыбаясь, медленно пошла вдоль вагона, ее сопровождали плотоядные взгляды и негодующее шипение, на Чалого никто внимания не обращал, он без проблем тырил из чердаков и шкаренок, ловко срезал ручняки.

Наконец трамвай дернулся и встал. Народ дружно навалился друг на друга и рванул на выход, Чалый тоже, выкупив очередной лопатник, принялся сходить. Однако то, что он увидел на остановке, ему очень не понравилось: какие-то два гегемона зажали Буксу в углу будки. Один, уже успевший врезать по случаю аванса, трогал ее грязными лапами за жопу, второй норовил ухватить за грудь.

— Товарищи, отстаньте, товарищи. — Умная девка подняла кипеж, но в меру, однако вокруг всем было наплевать — кто отвернулся, кто отчалил в сторону. А гегемоны между тем совсем распоясались, с шуточками-прибауточками полезли под юбку.

Такого беспредела Чалый не стерпел, пнув пролетария в гузно, он с улыбкой попросил:

— Отлезь, дешевка, а то матку выверну. Гегемоны опешили, однако интонации не вняли, один даже попытался наотмашь ударить Чалого в нюх. Тот уклонился, но чтобы фраер ушастый прыгал на блатного — это западло. Ширмач мгновенно выхватил жеку — небольшую, острую как бритва финку — и, вонзив ее между ключиц непонятливого пролетария, развернул в ране. Секунду спустя он расписал и второго, разрезав полукругом тезево, вывернул наружу требуху и, схватив оцепеневшую Буксу, что было сил дал деру.

Они понеслись проходными дворами, пролезли через дыру в заборе и, нырнув в подвал огромного разрушенного дома, скоро были далеко — ищи теперь ветра в поле!

— Нет, это черт знает что такое и сбоку бантик! — Плещеев поднялся с кресла и, заложив руки за спину, стал раздраженно ходить по кабинету— Нонсенс, боже ты мой, какой чудовищный нонсенс! — Наконец он остановился у окна, глянул, как во дворе Дегтярева дрессирует Филю и Степашку. — Ишь как сигают. Стараются. У Катерины небось не забалуешь, живо жирность в рационе урежет. Вот где порядок, товарищи! — Он перевел взгляд на подчиненных, в тихом голосе его послышалась горечь. — А у нас бардак! Да-да, несусветный, чудовищный бардак! И выключите кто-нибудь эту чертову жужжалку! Все одно подслушивать нечего.

Заседали уже второй час, анализировали ошибки. Собственно, ничьей конкретной вины не прослеживалось, все было сделано по отработанному алгоритму. Через свихнувшегося опера Семенова Пиновская вышла на его любовницу, Екатерину Викторовну Петренко. Та в свою очередь вывела на подполковника Астахову, затем на профессора Чоха и наконец засветила Борзого. Однако тут же выяснилось, что это не Башуров, а похожий на него, словно близнец, некий Михаил Берсеньев, сменный мастер с «Пластполимера», личность совершенно неинтересная. И дело зашло в тупик…

— Я бы не стал констатировать столь категорично. — Дубинин резко встал, выключив систему защиты, опустился задом на краешек стола. — Не ошибается, черт подери, тот, кто ничего не делает. От подобных просчетов никто не застрахован. Это непроизвольное стечение обстоятельств, превратность судьбы, рок, фатум, непруха.

Он ободряюще подмигнул Пиновской, та благодарно улыбнулась в ответ: мол, спасибо, Осаф Александрович, ты настоящий друг-однополчанин.

— Ладно, пожалуй, я погорячился. — Вздохнув, Плещеев возвратился к столу, достал пачку «Ротманса», однако закуривать не стал, забыл. — Итак, мыслю в таком разрезе.