Шла пятая ночь после битвы в проливе. Стоя на корме своей хеландии, патрикий Феофан поднял веки и вздрогнул. Вдали в черноте над Босфором пылало такое огромное пламя, будто загорелся разом сам Константинополь…

– Чем бы все это ни кончилось, об этом мы будем помнить всегда, – говорил своим людям «морской конунг» Хавстейн, последний из оставшихся при Ингваре наемников. – На зимовке на Готланде, в палатах Бьёрна конунга на Адельсё или за столом у самого Одина – об этом всегда будет приятно рассказать и любопытно послушать. Это войдет в мою сагу. Ведь что ты за человек, если о тебе даже саги нет?

До сих пор ни в одной из бесчисленных саг, сложенных о древних конунгах и прославленных витязях, не говорилось о подобном. Все знают о конунге Хаки, что приказал положить себя, раненого, на корабль и сам повел его, горящий, в море. Многие вожди из тех, что при жизни возглавляли корабельную дружину, уходили на тот свет на своем старом дреки, с накопленным добром, жертвенными животными, наложницей в наряде не хуже, чем у королевы, и с любимыми рабами.

Но никто еще на памяти Хавстейна не видел такого – чтобы на общий погребальный костер было возложено сразу двадцать два скутара.

Два дня здесь трудились, не жалея плеч, несколько сотен здоровых мужчин. Те скутары, что после битвы пристали у Иерона, вытащили на берег неподалеку от заставы – кроме одного, самого маленького. На песчаной площадке их установили в два ряда – сперва четырнадцать, вплотную друг к другу, заполнив хворостом, соломой и прочим горючим мусором, потом помост из жердей и плетня, потом второй ряд из восьми скутаров. Под жарким греческим солнцем просмоленные днища быстро сохли. В скутары верхнего ряда поместили мертвецов – тех, кто не вышел живым из битвы, тех, кто умер от ран уже на заставе, с десяток погибших при набегах на греческие селения и монастыри. Это давно полагалось сделать: пролежав пять дней в жаре греческого лета, мертвые вонью разлагающейся плоти взывали о скорейшем погребении. Тучи черных мух своим жужжанием напоминали о том же.

С каждым покойником уложили все бывшее при нем имущество. Зарезали свиней, коз и овец из добычи и устроили в последний вечер прощальный пир, объединяющий живых и мертвых. На каждый скутар верхнего ряда пришлось по десятку мертвецов, и на каждый Ингвар велел поместить женщину – посмертный дар воинам. Пленниц уже набралось в стане больше десятка, но брать их с собой не имело смысла – и места в лодьях лишнего нет, и хлопотно.

Держанович заварил сон-травы, нашептал отвар тайным словом, полученным от матери. Глядя на него, Мистина думал: парня надо беречь. Он не просто имеет хорошую память и ловкие руки, чтобы собирать травы, готовить отвары и смешивать мази. Он делает это с душой и умеет пробудить дух зелья. В первую же ночь Мистина привез к Ингвару двоих опытных дружинных лечцов, и они, осмотрев раны князя, признали, что Колояр сделал все возможное наилучшим образом. Сказывается происхождение: этот рослый кудрявый парень, по виду точно такой же, как тысячи других, происходит от двух княжеских родов: полоцкого и ловацкого. Его отец был князем, мать – княгиней. Отрок смел, неглуп, способен не теряться в опасности и мог бы прославиться в дружине. Но у него дух и руки волхва. Представляя это по себе, Мистина отмечал: надо присматривать, чтобы не убили слишком рано. Может вырасти большой человек… Нашел же он «белужий камень», который стоит в золоте столько, сколько сам весит. Таких подарков боги не посылают кому попало.