Восемь греческих пленниц – молодых женщин со связанными руками – стояли на коленях в ряд перед скутарами. За несколько суток плена их платья разорвались и загрязнились, волосы испачкались и спутались, покрывала потерялись. Нынче утром им велели вымыться и выдали каждой новое платье – из добычи. Колояр принес несколько гребней, тоже захваченных где-то в селениях. Тем из женщин, кто настолько отупел от испытаний, что не мог за собой поухаживать, сам расчесал волосы. При этом ласково утешал несчастных, обещая им вскоре всяческие радости на том свете, свидания с родными.

Пленницы, конечно, не понимали той смеси славянских и норманнских слов, на которой говорил выросший при киевской дружине Колояр, но сам его голос и ласковые касания рук успокаивали их, и они безропотно принимали чаши с чародейным настоем, который уже навсегда лишит их возможности страдать.

– Василев урание, параклитэ, то пнэвма тис алифьас, – бормотали они, видя за близкой гранью смерти врата рая и зеленый сад в цветах и плодах…

Держанович сам набрал близ Иерона цветов и свил восемь венков, и благодаря его трудам посмертные спутницы павших были подготовлены как нельзя лучше. Когда дружина начала собираться, они стояли на коленях перед своими новыми властителями, красивые и спокойные. Только губы продолжали шевелиться: «Патэр имон о эн тис уранис»…

В скутарах лежали обжаренные части туш, стояли амфоры с вином: великий Один увидит, что эти люди недаром сходили на Греческое царство. Слишком обгоревшие тела были покрыты плащами целиком.

Ингвар пока не мог встать, но его вынесли на площадку, чтобы вождь проводил своих бойцов. За пять суток на его щеках отросла рыжеватая щетина, обожженная кожа подживала, и сейчас князь был уже почти похож на себя, только выглядел изможденным.

– Вы, братья мои, придете к Отцу Ратей, как подобает прославленным воинам, – говорил Ингвар, глядя на крепость из погребальных судов. – При вас будет добыча и женщины. А если кто посмеет упрекнуть вас, то вы сперва сами дадите ему в челюсть, а потом я подойду и добавлю, – с мрачноватой уверенностью обещал он. – А вы, – он обернулся к напряженно слушавшей его дружине, – те, кто остается и будет продолжать поход, – докажите грекам, что сила не во мне, вашем князе. Сила – в вас, во всей руси. Раз уж мы пришли, то не уйдем, не добившись того, что нам нужно. И грекам придется с нами считаться.

Приносить жертвы взялись Хавстейн, привыкший быть жрецом для своей дружины, и, само собой, Мистина. Как делаются такие вещи, все хорошо знали. Вот лишь столь крупного жертвоприношения никто в дружине еще не видел.

Когда умер Олег Вещий, Мистине было двенадцать лет, и отец привел их с Ингваром на погребение. Ингвару было десять – может, для ребенка это зрелище не вполне подходило, но Свенельд рассудил, что будущий князь должен увидеть и запомнить, как белый свет прощался с тем, кто создал и прославил державу русов. С Олегом отправляли на тот свет двух молодых рабынь. Тогда на погребальную краду поднялась жрица Марены – Мара – с двумя помощницами. Она велела положить рабынь на бок по сторонам тела их господина; на шею каждой накинули по две веревки с петлями, и по знаку Мары двое мужчин дернули за петли. Двенадцатилетний Мистина кривился и морщился, с отвращением глядя, как старуха по три раза бьет ножом между ребрами, отчего тело жертвы дергается, а кровь хлещет во все стороны, заливая и покойника, и все его добро, и лодью. Хорошо еще, что петли на горле не давали несчастным кричать… Очень неудобно, как он тогда уже отметил, душить и резать женщину, лежащую на боку.

Сейчас они с Хавстейном подошли к делу как мужчины. Двое хирдманов поднимали очередную гречанку на ноги; Хавстейн заходил к ней за спину и накидывал на горло ременную петлю, намотав концы на кулаки; тело ее приподнималось и вытягивалось.