«Ты будешь сверлить нас с Рыжим, пока не узнаешь все, как Один и великан сверлили гору, где хранился мед скальдов…» А, ну да. Он говорил это Эльге. Давным-давно… Года два назад? Тем летом, когда Хельги Красный только явился в Киев и сразу превратился в кость, засевшую в горле у Ингвара. Был вечер, и у Мистины почему-то опять шла носом кровь – это после того давнего перелома бывает почти от любого удара по лицу, – а Эльга пыталась вытянуть из него что-то, что он желал от нее утаить… «Тебя-то я просверлю…» – говорила она, едва не сидя у него на коленях и с намеком обводя кончиками пальцев вокруг рта. И даже сейчас его бросило в жар от воспоминаний. Но тогда он еще помнил, что она – жена его князя и побратима. И отодвигал ее от себя с упорством, о коем потом многократно пожалел…

И такая тоска навалилась – по Эльге, по Киеву, по Ингвару, который был в мыслях Мистины неотделим от всего этого, – что он помотал головой, пытаясь выбросить эти мысли. Сейчас он осознал, как далеко ушел от всего привычного, как давно не видел все то, что составляло для него родину и семью. «На войне люди быстро стареют», – говорил ему отец. Не верилось, что в последний раз он видел Киев и Эльгу всего где-то два с половиной месяца назад. Казалось, с тех пор прошло два с половиной года. А те времена, когда княгиня подпускала его близко и даже сама порой дразнила, подманивая еще ближе, уже вспоминались, как слышанные в детстве сказания о Сигурде и Брюнхильд…

Отсюда, из этой долины перед греческим монастырем в скале, Эльга казалась так же далека, как та щитоносная дева, что спала на вершине самой высокой горы.

«Это обещание?» – спросил он в тот последний вечер. Она сказала «нет», но думала иначе. И влечение к ней заполнило душу со всей силой, накопленной за те долгие дни и недели, когда он о ней почти не вспоминал. Бывает, что не чувствуешь, насколько в избе душно, пока не отодвинешь заслонку на оконце и не уловишь первое дуновение свежего воздуха. Так и сейчас: вспомнив об Эльге, Мистина ощутил, как душно его сердцу вдали от нее.

– Хёвдинг! – окликнул его вдруг Альв. – Уннар просится с тобой повидаться, этот рыжий из Тороддовых людей. Говорит, кое-что полезное придумал.

– Полезное? – Мистина обернулся.

– Ну, насчет как внутрь попасть.

– Давай его сюда, – распорядился Мистина.

Не время было вспоминать чужие саги – прямо сейчас ткалась из живых нитей бытия его собственная.

– Ты бы видел этих олушей! – рассказывал Уннар. – Здоровые, что твой гусь, а злые, как собаки. Клюв как стрела! Но мы-то привыкли. И скалы у нас там были покруче этих.

Уннару было чуть за двадцать лет. Среднего роста, худощавый и жилистый, он был рыжим как огонь, и все его продолговатое лицо обильно покрывали веснушки. Под высоким лбом глубоко посаженные глаза казались узкими, что при его привычке часто улыбаться придавало ему лукавый вид. Родился и вырос он в Северном Мёре, на острове Сольскель. Местные жители кормились рыбой, морским зверем и птичьими яйцами, и все мальчишки с детства приучались лазить по скалам, отыскивая пропитание в той куче водорослей и всякого мусора, что птица вылавливает из моря и считает своим гнездом.

– Я посмотрел ту скалу, пока рубили ворота, – рассказывал Уннар. Они с Мистиной и Хавстейном сидели в шатре с поднятым пологом, чтобы им был виден монастырь, но оттуда никто не мог разглядеть, куда именно они смотрят. – Она вполне проходимая. И олушей здесь нет, никто не будет клевать меня в голову, так что, я думаю, справлюсь. Только мне нужно что-то вместо костылей – забивать в щели.